При этом он не забывал зорко присматриваться к одесситам. Не ко всем без разбору. К тем, которые хоть как-то подпадали под образ, когда-то взращенный им в фантазиях. Романтик-провинциал как-то сразу научился выделять их из общей массы аборигенов, попадавших в поле его зрения.
Те, кто вызывал в нем особый интерес, принадлежали к разным возрастам, профессиям и социальным прослойкам. Среди них были, к примеру, кочегар из общежития, многие завсегдатаи Соборки, но также директор спортшколы на Пушкинской и декан родного факультета.
Всех этих разных людей объединяло... не общее выражение лица, нет. Некое единое понимание жизни, отпечатавшееся на их лицах. Определенный узор морщин, как ритуальная окраска, означал это понимание. Разговор, повадки, манеры этих людей подтверждали их принадлежность к касте истинных одесситов.
Гена мог несколько дней вспоминать жест и реплику, с которыми ехидный ханурик принял у продавщицы кружку пива. У него могло екнуть в груди всего лишь от насмешливого взгляда декана, которым тот одаривал группу после всеобщего прогула.
Но и фальшь, подделку под кастовую принадлежность, Гена распознавал сразу. По этой причине он не любил Привоз. Место это казалось ему скопищем фальшивок.
Зато щемящее чувство, граничащее с подобострастием, в нем вызывали спасатели и работники лодочных станций на пляже. Эти спитые, загорелые, всегда готовые к иронии и бою мужчины ничуть не ценили даденное им природой и не загубленное воспитанием.
На пляже Гена располагался у крайней перевернутой лодки. Украдкой посматривал на кумиров.
«Таким мне не стать», — с тоской думал он.
В делах амурных Гена преуспел, но успех его распространялся исключительно на студенток родного института и одну библиотекаршу Горьковки. В фантазиях же его вовсю орудовали другие женщины. Недоступные, манящие одесситки. Опытные, насмешливые, порочные. Опять же разных возрастов и степеней потасканности, но почему-то преимущественно блондинки и почему-то преимущественно крашеные. При виде таких Геннадий испытывал мгновенно возникающее томление и неуверенность. И обреченно думал: «Зараза...» — то ли о ней, то ли о себе.
К концу первого семестра третьего курса беспечной студенческой жизни пришел конец. В один день будущее мечтателя-студента перестало быть радужным, но, как оказалось позже, именно тот день и предопределил это самое будущее.
Как важно бывает иногда в жизни вовремя занять очередь за «Докторской» колбасой. Поленился бы выстоять пятнадцать минут или вспомнил бы про загашник в дальнем углу холодильника... И удача — тю-тю...
Гена не поленился и не вспомнил. Не упустил свой шанс.
Очередь была небольшая — человек семь. Женщины, мужчины... Все пожилые, обыденные. Только один, стоящий третьим, сразу привлек внимание Гены. Тем самым, характерным, узором морщин. Гена сразу приметил его. Может, потому и занял очередь, чтобы получше рассмотреть. Хотя вряд ли. За два года Гена не то чтобы пресытился типажами, но стал избирательнее в наблюдениях. Поразить его уже было непросто.
Этот, стоящий перед Геной, был типичным одесситом. Пятидесятилетний коренастый мужик. Лицо драное, внятное. В глазах — усмешка. С виду — работник жэка. Такие в коллекции Гениных наблюдений уже были. Да и со спины его не особо рассмотришь. Но рассмотреть жэковского работника довелось позже... С глазу на глаз...
Возникший у прилавка долговязый парень повел себя совсем чуть-чуть не так, как следовало. Ну, начал бы он словами: «Граждане, прошу прощения, очень надо...» — кто бы ему полслова сказал?!
Нет, бесцеремонно сунул руку-клюшку поверх пожилой покупательницы и потребовал:
— «Три семерки». Два раза. — И даже не глянул на людей.
Люди зароптали.
А этот, нахал, возьми еще и цыкни:
— Ша. Раскудахтались.
Задело такое поведение Гену. Он, правда, думал, что жэковец проявит себя. Потому и не поспешил с замечанием. Уступил ему право как старшему и как одесситу. Но старший себя не проявил. Стоял как ни в чем не бывало, взирал насмешливо. Но, правда, и не ворчал вместе со всей очередью.
— Ты — за мной, — несколько осипшим голосом сообщил тогда долговязому Гена. Из своего конца.
Тот не отреагировал.
Гена шагнул к нему, жестко взял за руку. Выше локтя.
Долговязый раздраженно обернулся. И удивился увиденному. Что этот пацан-интеллигент себе думает?!
Но жесткость прикосновения и устойчивость взгляда пацана сбили его с толку. Когда интеллигентные люди ведут себя так — это всегда сбивает. Опасение закрадывается: что, если все не так просто...
— Ты за мной, — повторил Гена внятно.
Нахал еще несколько секунд рассматривал его, оценивая. И вдруг пошел прочь. Без бутылки.
Гена дождался своей очереди, взял нарезанные двести граммов колбасы, направился к выходу из магазина. К этому времени все стоявшие перед ним, в том числе и узорчатый, уже убыли. Их одобрительные реплики по поводу случившегося Гена выслушал с достоинством и сдержанным удовольствием. Но, конечно же, обратил внимание на то, что одессит и на этот раз отмолчался.
Гена увидел долговязого с крыльца. Тот стоял напротив под деревом в компании двух еще более долговязых типов. Вид у троицы был такой, будто хлопцы были из одной баскетбольной команды. Но одновременно завязали со спортом и одновременно начали спиваться. Одновременно и давно.
Троица поджидала интеллигента-выскочку. Недавний оппонент Гены был откровенно рад предстоящему общению. Разве что руки не потирал от предвкушения.
У студента засосало под ложечкой. Не от страха — так всегда бывало в преддверии драки. Несмотря на разряд по боксу, выяснение отношений на уровне мордобоя Гену всегда огорчало. Даже если победа в драке оставалась за ним, потом все равно бывало тошно. Ощущение при этом было примерно такое: ну не тебя избили, а — ты. И что?.. Унижение все равно имело место.
Впрочем, на этот раз беспокоиться по тому поводу, что ему предстоит кого-то унизить, вряд ли стоило. На таких верзил никаких разрядов не напасешься.
Гена шагнул с крыльца. Троица шагнула навстречу.
Покупатель «трех семерок» даже светился от предвкушения.
Гена решил: главное — достать его. С него и решил начать. Но начать не успел.
Одессит-жэковец появился откуда-то сбоку и из-за спины Гены. Должно быть, поджидал, стоя у магазина.
— Брысь, шпана, — услышал Гена хриплый голос и, обернувшись, обнаружил давешнего молчуна.
Троица сбилась с шага. Подкрепление отчего-то смутило их. С виду-то оно не ахти какое. Но, должно быть, все трое почувствовали некую энергию, исходящую от мужика. Почувствовали опасность. Мстительный долговязый мгновенно скис. Как-то он быстро терялся.
Гена энергию тоже почувствовал. И еще почувствовал, что мужик взял его за руку и повел в сторонку.
В сторонке он Гене и выложил все...
Мужик (звали его Илья) предложил Гене долю с махинации. Он, Илья, был работником Одесского ипподрома. Гене он предложил «поиметь свой кусочек хлеба».
Иметь кусочек студент должен был так...
Каждые вторые субботу и воскресенье месяца Гене следовало приходить на ипподром. Приходить пораньше, хотя бы за полчаса до начала бегов, и первым делом наведываться в буфет. Гене разрешалось откушать все, что душе угодно, но за столиком, ближайшим к стойке буфета. Для верности на столике крупными буквами будет нацарапано определенное матерное слово.
По окончании трапезы Гена, доставая из пластмассового стаканчика салфетку, должен опрокинуть его. И незаметно прихватить с собой скомканный в шарик лист бумаги. На листе будут цифры, которые Гена и обязан безошибочно перенести в билет-заявку. Сделать это лучше всего так. В туалете постараться запомнить цифры и комбинации, после чего листок привести в непригодный для чтения вид. А что может быть лучше, как спустить бумагу в унитаз? Заполнять билет следует на виду у всех, без особой конспирации.