— Смотри, Женечка, миленький, там твоя мамочка. За что ее так?
Дорку так и подмывало ответить: «Значит, есть за что». Но она встала и пошла в конец зала к своим, гордая, что не сбилась, четко прочитала, что ее голос аж звенел и ей аплодировали. Витя с ней после этого долго не разговаривал. Среди осужденных был его мастер, Виктор очень переживал и никак не верил в виновность своего учителя. Они помирились лишь, когда Дорка объявила, что беременна.
Тетка эта потом еще долго крутилась на территории фабрики, зареванная, уже без мальца. Того отправили вместе с матерью, а она все выла: «Что я скажу его отцу? Ребенка-то за что?»
Дорка посмотрела на спящего Вовчика, даже во сне он продолжал всхлипывать. Она медленно затолкала проклятые бумажки в печку, подожгла, не открывая вытяжку; Дым начал заполнять комнату; дышать становилось трудно, в дверь стучали, кричали. Дорка открыла вьюжку, окно, потом дверь. Обе старушки влетели в комнату: «Не дури, Дорочка, не бери грех на душу. Разве дите виновато, Бог ему жизнь дал, не тебе ее отбирать. Лизонька, я ж тебе говорила — отчудит она что-нибудь».
Баба Катя схватила мальчишку в охапку и унесла особой. Дорка сидела на стуле, тупо уставившись в одну точку, и бесконечно повторяла: «Не хочу больше жить». Только месяц спустя она немного пришла в себя. Старушки по очереди дежурили у нее в комнате: как бы чего не случилось. Дорка привыкла к этому и, когда однажды они не пришли, испугалась, выглянула в коридор и увидела их спящими на кухне. Обе сидели на табуретке, тесно прижавшись друг к другу, как два старых больных воробушка на ветке. Оказалось, вернулись соседи из эвакуации и сестер выселили, жить им теперь было негде, старый их дом, в который угодила бомба, так и стоял, зияя выгоревшими глазницами окон.
Дорка, не вымолвив ни слова, схватила старушечьи котомки и отнесла к себе, затем постелила диван и вернулась за ними. Корила себя: как же не догадывалась, и сколько времени старушки вот так маются без своего угла? Дорка тихонько растолкала их, положила руки на плечи, кивнула головой. Они молча встали и поплелись за ней.
Пора идти на работу. Дорка причесалась, подкрасила губы высохшей помадой, оставшейся от Нины Андреевны, и отправилась на фабрику. У знакомой проходной она начата всматриваться в лица людей, проходящих через вертушку. Ей казалось, что вот сейчас ее кто-нибудь окликнет, обрадуется встрече с ней, но люди шли на смену хмурые, озабоченные, совсем не похожие на тех, с кем она работала. Они понуро плелись, не обращая на нее никакого внимания. Вот и последние запоздавшие прошмыгнули — нет, никого она так и не узнала, и ее — никто. Может, в другую смену прийти? Выбежал из будки контролер, инвалид с деревянной ногой-костылем, спросил: «Кого ждете, гражданочка?» — «Я здесь работала до войны, думала, а вдруг кого-нибудь встречу», — «Вам, гражданочка, в отдел кадров надо, а здесь стоять не положено. Дайте ваши документы».
Он заглянул в паспорт, затем внимательно на Дорку и пропустил ее. На территории фабрики ничего не изменилось, и отдел кадров на том же месте, только везде высажены молоденькие деревца сафоры с ярко побеленными тоненькими стволами. Старых громадных нет, и двор стал вроде поменьше. В «кадрах» ее встретил военный. Дорка сбивчиво рассказала, что до войны она с мужем работала здесь станочницей, что муж ушел на фронт в первый же день войны, что ее родители погибли в гетто, а ее с сыном спасла свекровь. Военный все записал за Доркой и посоветовал прийти дня через три.
Время тянулось медленно, наконец, ранним утром она снова оказалась перед знакомой дверью. Тот же военный предложил ей аул, она присела, и ей почему-то стаю как-то не по себе. «Еремина Дора Моисеевна?» — металл в голосе кадровика насторожил ее. «Да». — «Ваш муж Еремин Виктор Владимирович?» — «Да». — «А где он сейчас?» Дорка аж подскочила со стула. «Где он? — заорал военный прямо ей в ухо. — Я вас спрашиваю, где ваш муж?» — «Я не знаю... Я последний раз видела его 23 июня 41-то года. Больше ни разу». — «А ваш сын? От кого вы родили сына? И когда?» Дорка отшатнулась и почти шепотом: «Я была беременна, когда Витенька мой ушел на фронт». Ее начал бить озноб, губы дрожали, обида, арах стали сковывать ее. — «Что вы так волнуетесь? Не нравится, как разговариваю? В другом месте с вами будут говорить иначе».
Дорка совсем растерялась.
— Где, говорите, ваши родители?
— Их убили, наверное, я не знаю.
— Вы жили с ними?
— Да.
— Почему же они были убиты, а вы остались?
— Я убежала.
— Куда?
— К свекрови, на Софиевскую.