Время летело незаметно. Сегодня Дорка пришла из парикмахерской позже обычного, в комнате было темно, старушки всегда при ее появлении суетились, старались помочь ей раздеться, умыться, чтобы их бедная девочка поскорее покушала.
— Что вы сидите в темноте?
— Тише, Вовчика разбудишь.
— А баба Лиза где?
— Садись, Дорочка. Нет нашей Лизоньки больше.
— Как нет, а где она?
Екатерина Ивановна уткнулась в подушку, заплакала.
— На улице умерла. Мы в горсаду гуляли, а Лизонька на лавочке сидела, да так на ней и уснула. «Скорая» ее забрана. Ты не волнуйся, пусть государство хоть на смерть потратится. Я все сделала, как надо. И паспорте ней оставила, и записочка в ридикюле у нее.
— Что вы, так нельзя. Мы похороним ее по-человечески, как положено.
— Спасибо, голуба ты моя, похоронят Лизоньку, и гроб у нее будет. Я знаю кладбище, мы потом с тобой сходим. Давай спать. Все устроится.
Лето 46-го выдалось в Одессе необыкновенно жарким. Тяжелый воздух неподвижно обволакивал тело города. Баба Катя с Вовчиком пораньше вышли на Софиевскую, слегка продуваемую сквознячком с Пересыпи и моря. Уже был полдень, а Дорка все не появлялась. Вдруг Вовчик увидел мать, побежал навстречу она поймала его на руки, прижала к груди. Старушка ничего не спросила, только засеменила за ними мелкими шажками.
— Дора, господи, что случилось, скорее домой?
Дорка грязная, растрепанная, колено разбито, платье лопнуло сзади, и застиранный штопанный ее лифчик с разными пуговицами, как печать бедности, резанул сердце старушки. Дорка обмылась, переоделась в халат, оставшийся от работы в магазине, и прилегла. Находиться в комнате было невозможно, пекло выгнало их опять на улицу. Сегодня понедельник, магазин закрыт, у Надежды выходной, в этот день она ездила к себе, боялась потерять свою комнату на Ближних мельницах. Соседям объясняла, что живет у племянницы, там ребенок, бабушка, они и рады были, даже Надькин стол на кухне прихватили. И еще в выходной Надька навещала после обеда второе городское кладбище по Черноморской дороге, убирала могилки и вслух все рассказывала им о Вовчике. Никто ее не перебивал, только деревья чумаки шелестели своими пыльными листьями: да-да, да-да...
Вечером она лежала на своей прохладной кровати и радовалась, что с утра на работу, ее ждут на Софиевской. Утром у магазина она встретила Екатерину Ивановну. Старушка сбивчиво рассказала, как на Дорку напали бандюки, они следили за ней с самого Привоза. С продуктами для Нателлы Львовны Дорка возвращалась по Красному переулку, и вдруг один из хулиганов, тот, что повыше, в натянутой на лоб кепке от солнца, стал вырывать у нее сумку с харчами. Она увернулась, дернула сумку на себя и с размаху ударила ею вора, да с такой силой, что сшибла с ног, а сама не удержалась, упала. Другой воришка треснул женщину по голове, но и теперь сумку она из рук не выпустила. Помогли прохожие, бандиты испугались, удрали. Дорка все собрала с мостовой и отнесла этой бляди, однако Нателла выгнала ее: видишь ли, помидоры и абрикосы помялись, и, вдобавок, не заплатила за целый месяц.
— А что Дорка, как она? — испуганно спросила Надежда, по липу ее текли слезы.
— Лежит, плачет. Будь проклята эта шлюха с Дерибасовской. Лучше Таньке носить, чем ей, Танька, может, Дорке хоть платье новое сошьет. Ее лопнуло на спине, я его штопала, бесполезно, оно под руками разлазится.
— Подождите, Екатерина Ивановна, немного, что-нибудь придумаю.
Надя ненадолго скрылась в магазине и вскоре вернулась с пакетом. Баба Катя развернула сверток. Там был ситцевый халат, красота, с карманами, впереди на пуговичках. Старушка захлопала в ладошки, а Вовчик кричал от радости: «Мама, ты самая... мама». На следующий день они втроем отправились на базар. Вовчик ехал впереди на своей лошадке, он знал, что это подарок его бабы Нины. Когда Екатерина Ивановна спрашивала мальчугана, а где она, баба Нина, Вовчик забирался на диван, над которым висел портрет Нины Андреевны в молодости, и тыкал в него — вот она.
Уже поравнялись с новым рынком, а Екатерина Ивановна все наставляла Дорку: