После чаепития тетя Мара клала голову Вовчика к себе на колени, укрывала ворсистым одеялом, она называла его пледом, и медленно гладила мальчика по спинке. Дед Веня брал очки, такие же круглые, как у Дорки, садился у окна и в который раз перечитывал вслух фронтовые письма сына. Вовчик уже давно усвоил, что это письма друга его папы. Он слушал и представлял себе своего отца, как он бьет этих проклятых фрицев, в одной руке винтовка, в другой наган, постепенно, согревшись, начинал в дремоте посапывать, а дед все читал и читал. И вдруг все разом кончилось, бабу Мару хватил какой-то удар, два дня она тихо пролежала на кровати, что-то пыталась говорить, но что, никто не разобрал, приходил врач, шепнул Дорке: поздно, ей ничем уже не поможешь — умерла баба Мара.
Гроб с покойницей стоял во дворе, на кухне варили пшеницу, Вовчик попробовал — не вкусно, потом ее пересыпали в большой таз и залили сладкой водой. Баба Катя пригрозила: «Не трогай, нельзя, боженька накажет». Он видел, как тетка из большого кулька вынимала мармелад и нарезала маленькими кусочками, перемешивая с пшеницей. Все это увезли на кладбище, наконец, забрали и крышку гроба, которую так боялся Вовчик. Когда приехал грузовик, ею накрыли гроб, они с бабой Катей стояли у окна и все видели. Деда Веню усадили в кабину, он плакал, как маленький, даже кричал, чтобы баба Мара поскорее его с собой забрала. Тетка на кладбище не поехала, она варила картошку для поминок, баба Катя чистила селедку, обсасывала шкурку и голову и приговаривала: «На всех не хватит, сейчас вороны повалят, помяни мое слово, знать не знати, а все на халяву припрутся. Как гроб таскать — так ты с Доркой, слава Богу Иван подскочил с Петькой с того двора, хороший мужик такой. Вот бы Дорке нашей такого, тогда я бы и умерла спокойно. Вы только мне никаких поминок не вздумайте устраивать, лучше на себя потратьте. Меня Господь и так примет».
Вовчику было страшно, как баба Мара будет на том свете жить, как там со своим сыночком встретится, как к нему доберется, если ходить и говорить перестала. Баба Катя оказалась права. Вечером появлялись какие-то люди, даже с другого конца улицы приходили, пили вино, тетка не успевала варить картошку, все сжирали нахалы. Жалели деда Веню, что он теперь будет делать, без своей Марочки. Но дедушка быстро оправился и, едва дождавшись утра, уходил то на базар, то на пляж, или к другу. Добегался, как говорит баба Катя, притащил-таки гадюку на собственной шее. В общем, франтил недолго, попалась рыбка на ржавый крючок.
Особенно доставалось Вовчику Галкин Богдан, здоровый чернявый хлопец, проходу ему не давал, прищурившись, зло смотрел на Вовку своими маленькими глазками. То щелбан врежет, то по заднице коленом больно поддаст, когда никого вокруг, а сам истошным голосом орет, что жиденок ему рожи корчит — дразнится. Житья Вовчику не стало. В коридоре Богдан покидал свои ржавые обручи и кочерги, аж два, хоть бы Вовчику с одним дал побегать. Дворовые ребята не приняли этого жадину, раз, когда он заперся в уборной, стырили колесо и забросили на крышу сарая, так такой вой подняла Галка, сучка злая, на весь дом разоралась, ну бабы ей быстро рот заткнули.
И вот сейчас наступил для Вовчика момент мщения. «Тетя Надя, он меня все время бьет, прохода не даст, это он в кастрюлю Сидорчуков плювал, а мамка его только хихикала, я видел!» Дорка с Надькой залетели в комнату вслед за Галкой, той не удалось закрыть за собой дверь. Надька вцепилась в волосы ненавистной стервы, завалила ее на кровать. Дорка открыла буфет, там стояли две бутылки масла. «Вот она, моя! Ах ты, падла, воровка гнусная, и откуда ты взялась на нашу голову». Сидорчуки, обозленные, что им этот выродок плевал в борщ, бросились на Богдана, тот попятился к окну. У окна стояли стулья, накрытые простыней. Один упал, раздался глухой стон. Все оцепенели от ужаса. За стульями под окном, на грязной дорожке лежал совершенно голый Вениамин Александрович. Старика невозможно было узнать, это был настоящий скелет, седые отросшие космы сбились на голове в колотун. Впалые щеки заросли щетиной, он лежал в беспамятстве. Первой опомнилась Дорка.