Шувалов вышел вместе с нами в переднюю. Старый тетушкин лакей ловко набросил на плечи ему ни-колаевку. Плотно запахиваясь, Шувалов сказал, глядя своим острым взором в черные глаза Михаила:
- Молодой человек! Примите дружеский совет и остережение: не всякая поспешность может завершиться удачно. Памятуйте также одно изречение Кузьмы Пруткова: "Степенность есть надежная пружина в механизме общежития".
Михаил, сверкнув своими зубами, не без задора ответил:
- У Кузьмы Пруткова есть и применительно к вам, ваше превосходительство, нравоучительное изречение: "Не все стриги, что растет".
Шувалов мило улыбнулся, как светский человек, показывая, что в частном доме он вовсе не начальство, и как-то знаменательно сказал Михаилу:
- До свиданья! Мы еще с вами, конечно, увидимся.
О, сколь горестно сбылось в скором времени его предположение!
По дороге домой я сказал Михаилу:
- Советую тебе быть с ним осторожней; он управляющий Третьим отделением и жестокий карьерист, не оглянешься - подведет.
- Какое мне до него дело! - вспыхнул Михаил и, понизив голос, сказал с глубиной, незабвенной до последнего дня моей жизни: - Поверь, Сергей, я, как Рылеев, уверен, что погибну, но пример мой останется. Ибо, как истинно утверждал этот герой-поэт, вся сила, вся честь революции в словах: "Каждый дерзай!"
По спокойной ленивости моей природы и привычному доверию, что рука промысла ведет каждого неисповедимыми путями, я не стал противопоставлять Михаилу авторитетные в нашем доме, совсем иные взгляды на земное устроение. К тому же, после напоминания тетушки о вольнодумстве киевских педагогов, я понял, что атеизм и мечтания революционные не были следствием испорченной натуры Михаила, а лишь чужими перенятыми мнениями.
Я решил противоречить ему только в крайности, а лучше всего, не теряя с ним чисто приятельской связи, водить его чаще к тетушке, где он будет встречать людей, не менее господ Огарева и Герцена желающих пользы отечеству, но с пониманием последней в совершенно иной диспозиции.
О, сколь розовы и детски неопытны были эти мечтанья! Михаил наотрез отказался посещать салой тетушки, угрюмо сказав: "Хороший охотник не ходит дважды в то же болото". Впрочем, со мной он стал так усугубленно ласков, что меня это даже задело; он, будто с игрушкой, отдыхал со мной от своих мрачных дум, любил бороться, загибать салазки, играть в чехарду. Бывал он приступами бурно весел, а порою чувствителен; именуя меня пастушком с картины Ватто, он просил читать вместе Шиллера. Вот тогда-то мы оба пленились дружбой маркиза Позы и Дон Карлоса и посадили в училищном саду Деревца.
Впрочем, глубокое значение нашим отношениям, как вскорости оказалось, придавал я один. У Михаила уже. к тому времени все, даже священнейшие, чувства были одним только средством для приближения к злодейскому замыслу, которым он был одержим,
ГЛАВА III
ПОЕЗДКА К ОЗЕРУ КОМО
Мне сейчас предстоит переход к тому этапу наших отношений с Михаилом, когда событие на балу в институте превратило его из пленительного друга в заклятого врага, не только личного, но и политического.
Но как мне сейчас говорить о последнем обстоятельстве, когда, благодаря произведенной в стране революции, во мне самом, как уже сказано, произошло изменение, вырвавшее с корнем доверие к себе самому!
Так многократные бури вырывают крепкое, но ниоткуда не защищенное дерево.
Окончательно убедился я в том, что не только подточен фундамент, а, как негодное, рухнуло все мое внутреннее здание, когда я попал в упомянутый выше день, двенадцатого марта, на Дворцовую площадь.
Я переходил эту площадь, как всегда, с особым волнением. Вот- она, все та же, вознесенная при императоре Николае, Александровская колонна, и все тот же над колонною ангел. А над Главным штабом все та же квадрига] и рвутся кони. Я уже семьдесят два года, с десятилетнего возраста, все помню, как рвутся эти кони, а их держат воины.
Сейчас на площади - четыре громадные мачты. Верхушкой они выше штаба, а на каждой крылатое красное знамя. От главного полотнища, как от хоругви, с обеих сторон легкие лопасти-ленты. Они вьются красными змейками.
Человек вверху, снизу глядеть - малый карла, укрепляет знамя. Развернулось оно, блеснуло серебром, и явственны буквы: "пал западный фронт". И второй, и третий, и четвертый столбы - все увенчаны алым, на всех серебро: "пал восточный, пал южный, пал северный". Эти знамена - в память недавно бывших четырех фронтов. Были - и нет их,
И кто, кто поймет человека? Ведь какой гордостью взыграло мое старое сердце былого вояки! Спохватился: что такое? Эти знамена не меня вовсе касаются, даже совсем наоборот. Я, начальник эскадрона, я, который из уст своего государя слыхал: "Поздравляю тебя георгиевским кавалером"... я, который рерил всю жизнь, что моларх помазан свыше... И когда, в семнадцатом году, пришел к Потапычу рабочий и сказал: "Чхеидзе смеется, что помазанник смазан", я ведь в петлю полез. Вынули, отходили, - зачем? Чтобы мне дожить до предела скорбей? Стать себе самому и палачом и казнимым?
Да, как палача к лобному месту, влечет меня к этой площади. А дойду там мне казнь. Разве могу, например, не припомнить, как впервые мальчонкой тут я шел с моим батюшкой, лейб-гвардии сапером? Батюшка, указуя на дворцовое крыльцо, с волнением сказал:
- Сережа, в незабвенный день четырнадцатого декабря двадцать пятого года хранимый высшей силой император Николай нам, саперам, вручил отсюда своего первенца-цесаревича., Царь приказал лобызать отрока первому от каждой роты; я был одним из счастливцев.
Сейчас здесь уже красные войска. Как-то перед концом зимы, когда выдалась совсем необыкновенная погода, прибрел я на это свое лобное место. Туман стоял такой густоты, что Главный штаб был затушеван до незримости как бы множеством кисейных завес. Кто-то, тоже незримый, с высокого амфитеатра производил смотр войскам, и проходили войска. Будто из бесконечности возникали. На миг явственны - и, глядь, уже канули в ночную бесконечность.
Впереди Балтфлот в курточках, брюки клеш, с наушниками шапки. За Балтфлотом, как зимние зайцы-беляки, мохнатые белые лыжники; дальше кавалерия. Из молочной перламутровой мглы выступают одни лошадиные морды да первых рядов молодцы; крупы коней уже тонут в тумане. Над конями, от половины, как бы возникает из облаков колонна и над нею ангел, черный и громадный. И столь дивно звучала команда откуда-то и ни от кого! Люди слушали и, как прежние, заводные, шли.
- Почище старых, - сказал кто-то в толпе. - Те, ровно бараны, знай глазами жрали начальство, а эти с собственным смыслом. Сознательные, революционные войска.
Уж насколько они сознательны, и похвально ли вообще это военному, не берусь судить, но что они уже не шантрапа, как их именуют враги революции, а регулярные дисциплинированные войска - очевидная несомненность. А коль скоро есть у страны войско - есть опять и страна.
Как добрел я, не знаю, - шатался. "Эй, назюзюкался самогону!" кричали мне мальчишки. Добрел. К счастью, в комнате никого. Сел и заплакал.
Штатские люди этого не поймут. Но для военного тут все. И как же это, как? Прежнего уклада жизни нет, а войско есть? Да ведь с войском, дай срок, по всем швам докажут, что возможно прежнее развитие жизни воскресить. А что, если лучше прежнего? Есть войско, есть и страна.
Что же, прав, что ли, был Михаил? Помню его с запрокинутой головой, лицо ветру навстречу. Глаза мечут искры, в руках Герценов "Колокол". Свернув его в трубку, как маршал жезлом, Михаил машет им вправо и влево. И, должно быть, у него в мыслях толпы народа, и это им он кричит своим грубым гневным голосом:
- Совершенное уничтожение нелепого самодержавия есть вызов к жизни нового строя, новой, прекраснейшей жизни.