Ничего не оставалось делать и мне, кроме как молчать, смотреть и сравнивать… Сначала вспомнился февральский день на Витоше. Тогда приближались сумерки и стояла точно такая же тишина, казалось, что где-то, чуть ли не под землей, нарастает гул надвигающейся стихии. Небо было лиловое, лиловым был и снег, лиловыми стали скользящие лыжи и теплый пар от дыхания, который быстро замерзал в притихшем воздухе. Мы торопились уйти с небезопасного снежного простора в лес и почти не видели, как солнце стало втрое больше, посветлело и потом угасло за черными тучами, которые с грохотом сползали наперегонки с вершины, прижимая нас к земле.
…Вспомнил я, как наступила такая же подозрительная тишина в приморском вьетнамском городке; тогда спутники живо втолкнули меня в низенький дом, заставили сесть в угол комнаты и сняли со стен все, что там висело. Приближался ураган, вероятно, опять с каким-нибудь женским именем, — все они носят женские имена, — но его центр прошел где-то на юге, и до нас долетали только рев уже истощившего свои силы ветра, соленое дыхание моря, тихие голоса людей, в которых, кажется, слышалось облегчение. И все же на следующий день я видел, что море, гонимое ветром, залило рисовые поля, лежавшие в дельте огромной реки, и превратило их в бесплодную землю. С них будут сгребать соль, потом носить в корзинах и насыпать хорошую землю, поливать пресной водой из глубокого колодца, чтобы снова могла вырасти горсть риса…
Безмолвие становилось все страшнее, горизонт сужался, с юга небо подступало все темнее, желтее, краснее, на севере его все гуще обволакивала иссиня-серая пелена; таким бывает морское дно, таким видятся в вечерних сумерках гранитные горные массивы. Казалось, что два великана встают друг против друга во весь рост и их руки вот-вот сплетутся где-то над моей головой.
Внезапно налетел ветер, могучий, ревущий, он нес перед собой сорванные с веревок где-то на окраине полотенца и блузки, мял их в своих пальцах и потом небрежно швырял в углы белых заборов. Минута — и я очутился на дне несущейся над землей воронки мелкого желтого песка. Уже ничего не было видно. Какая-то машина загудела на улице, на минуту блеснули фары и погасли. Я борюсь со стихией, песок набивается мне в рот, в нос, сыплется за ворот рубашки, жжет как огнем, хлещет остро и зло. Будто меня кусают миллионы мелких злых муравьев, нашедших неразумную жертву, которая не знает, что давешнее безмолвие было громким предупреждением о том, что нужно прятаться.
А я стоял. Я пробовал открыть глаза, чтобы запомнить, как желтые волны песка, разрезанные тонкими и жилистыми верхушками зеленых кипарисов, хлещут по растрепанным банановым листьям, заполняют чашечки цветов жасмина. Это была стихия столь бешеная, что в человеке поднимается гнев и желание сопротивляться. В такие минуты обнаруживаешь в душе неведомые силы, которых никто в себе не знает, потому что поднимаются друг против друга и противостоят на тонкой земной тверди человек и стихия, жизнь и уничтожение, стремление и забвение.
В этой непосильной борьбе тысячи погибали и будут погибать и тогда, когда техника станет еще могущественнее и ее мощь начнут измерять куда более высокими единицами энергии, нежели какая-то конская сила. Струи дождя всегда будут валить человека с ног, могучие волны — бить корабль о скалы, молнии — рассекать высокие здания, ураганы — вырывать толстоствольные деревья с корнями; песчаная ведьма всегда хочет задушить зеленую жизнь, лист и цветок, свежесть и аромат.
Стихия бросается на нас, людей, и еще злее — на то, что создает человек.
Буря хотела покорить и унизить, отнять у нас чистое небо, спокойное сияние роз ранним утром, мягкий свет фиолетового месяца, в котором по-вангоговски вырезываются в глубине ночи кипарисы, становясь темнее, таинственнее и могущественнее.
Она хотела прогнать дроздов, которые ютились в низких кронах мандариновых деревьев, радовались или тревожно кричали, когда подлая желто-коричневая кошка с вредными глазами тихо кралась между колючими стеблями японских кустов с красными и бордовыми цветами.
Песчаная буря хотела иссушить спокойно прищуренные веки человеческих глаз. А они просто опустили прозрачный занавес между солнцем и огромным, необозримым миром человеческого воображения, которое вечно бодрствует, вплоть до мига иного, черного безмолвия…
Я хотел видеть все, что происходит на безлюдных улицах, где злая ведьма ищет людей и беснуется все сильнее оттого, что не может их настичь, задушить, засыпать. Ее злость становилась тупой, однообразной и досадной.