Именно в эти дни начались торжества в честь сотой годовщины со дня рождения Лу Синя, на которые были приглашены писатели разных стран мира. Один представитель Болгарии разыскал меня в гостинице «Синьцзяо» и весь вечер ворчал, что его в последний момент подняли по тревоге, велели ехать и даже не объяснили толком, зачем и почему. И теперь он не знает, что делать, он никогда не читал Лу Синя, а должен говорить на собрании о творчестве писателя. Сейчас в посольстве сидят и стряпают текст, но кто знает, что у них получится. В посольстве действительно состряпали текст, и если его авторы не владели даром слова, то это совсем не их вина. Выступление было похоже скорее на краткую справку отдела кадров, чем на творческий портрет писателя, книги которого увидел и прочел под собственным углом зрения другой писатель, живущий от него в тысячах километров и при совершенно других условиях.
В газетах вместе с фотографиями других писателей я увидел портрет Иво Андрича и искренне обрадовался.
Всего через несколько дней я встретил его на трибуне, высокой-превысокой, на центральной площади Пекина Тяньаньмынь; трибуна имела множество этажей и ячеек, по которым приглашенных распределили и классифицировали на основе не известных нам признаков. В одну из ячеек этой многоклеточной трибуны попали мы с Андричем.
Мне трудно вспомнить сейчас наш длинный разговор. Потому что мы стояли на трибуне и смотрели, как проходят по площади синие ряды, потом спускались в одно из внутренних помещений, где пили зеленый чай и жевали «лунные лепешки», потом снова поднимались на трибуну и снова смотрели, и так до сумерек. Затем нас ненадолго развезли по гостиницам, а оттуда в парк, смотреть китайскую иллюминацию.
Я видел, что Иво Андрич волнуется: как ему выступать, он недостаточно хорошо знает творчество Лу Синя — но я успокоил его тем, что не стоит волноваться, потому что другие знакомы с ним еще меньше. Он спрашивал о Светославе Минкове, и я рассказывал о его мучениях с жильем — хозяин, у которого Слав снимал квартиру на ул. Церковского, раз десять подавал на него в суд, чтобы отобрать у съемщика еще один угол, и наконец Славу с трудом удалось перебраться в небольшую квартирку на Вишневой улице, 16, где мы жили друг против друга. Там он и умер. Я рассказывал Андричу, что Светослав мало ездит, больше редактирует чужие рукописи и пересказывает Андерсена, пишет несколько новых рассказов. Мы говорили и о работе Андрича, но он был из тех людей, которые не любят рассказывать о себе. Все в этом человеке было соткано из тонких нитей, мягко, облагорожено, — теплый и спокойный голос, внимание, которое он умел проявить к собеседнику, деликатное любопытство, которое он всегда удерживал в рамках хорошего тона, умение выслушать и ответить только на то, что он считает нужным.
Я говорю об этом потому, что с писателем был соотечественник — полный его антипод.
Разговор с Андричем затянулся. За эти дни он тоже успел увидеть множество акварелей и фарфора, кое-что купил, боится, как бы покупки не разбились и не пострадали в пути.
Вот, пожалуй, и все.
Может быть, было и что-то другое, но я забыл.
Разговор с Андричем никогда не приносил сенсаций. По крайней мере, для меня. Он не стремился блистать парадоксами и афоризмами, — ни придуманными, ни выученными. Он предпочитал слушать, а отвечал только тогда, когда не опасался похвалить при этом себя или ранить собеседника. Он всегда был внутренне собран и прятался за блестящей оболочкой хорошего воспитания, благодаря чему от него исходило то душевное излучение, которого не заменит никакая дерзкая игра слов, претензии на светскость или щедро раздаваемые запасы памяти. Ту огромную энергию, которую другие люди из человеческой суетности разбрасывают, он берег, чтобы идти к желанной цели.
Через несколько лет Андричу была присуждена Нобелевская премия. Этот факт начали использовать в далеко не литературных целях, но Андрич меньше всего годился на роль писателя, готового служить темным намерениям. Он искал, размышлял, стремился к пластике образных средств, но и к философской глубине, чтобы показать время, человеческую участь, надежду…