– Не думаю, – бодро ответил я и зашагал в сторону деревни.
Пройдя метров двести—триста и чихнув раз двенадцать, я решил, что пора вернуться назад. И действительно, я увидел Одиль, она шла в мою сторону. Я не стал ускорять шаг и подумал, следует ли мне заговорить с ней здесь, на этой дороге, около этого дома. Но когда я поравнялся с ней, она протянула мне руку.
– Ролан! Что вы здесь делаете? – воскликнула она, очень обрадовавшись.
Я не понимал, почему она смутилась.
– Приехал повидать вас, – ответил я серьезным тоном.
Она сразу же перестала смеяться и взяла меня за руку.
– Вы думали обо мне?
– Конечно, – ответил я.
Мы стояли посреди дороги, и я чувствовал, что ветер продул мне все уши. Я трижды сильно чихнул. Проезжавшая мимо машина заставила нас сойти на обочину.
– Бедняга, – сказала Одиль, – вы схватили солидный насморк. Что вам взбрело в голову торчать тут?
– Чтобы не вызвать подозрений. Я вас похищу. Она не засмеялась.
– Я вас похищу, если вы, конечно, не против. Потому что… подождите, мне нужно вам все объяснить, эта мысль пришла мне в голову вчера на площади Святого Августина. Так вот, мы поженимся и разделим деньги, которые мне даст дядя, если я женюсь. И, таким образом, вам больше не нужно будет жить здесь и вы сможете делать то, что вам нравится. По крайней мере так же, как и я. Само собой, когда я говорю: мы поженимся, я имею в виду, что мы просто зайдем в мэрию. Другими словами, мы останемся друзьями, не так ли? Я придумал этот план, чтобы вытащить вас отсюда. Я очень долго размышлял над тем, как бы вас вытащить отсюда. И придумал такую штуку. Мы бы разделили то, что дал бы мне мой дядя, понимаете, и жили бы каждый сам по себе, как нам заблагорассудится. Я все-таки надеюсь, что смогу видеть вас так же часто, как раньше, я очень на это надеюсь.
Я не смог произнести такую длинную речь, не шмыгнув несколько раз носом. Я прервался, чтобы как следует высморкаться.
– Естественно, – снова заговорил я, – если вас это… (я искал подходящее слово) не устраивает, ну вот, вероятно, я все-таки схватил насморк.
Я сказал это без смеха, потому что насморк был действительно сильный, и я дрожал от холода. Я ждал ответа, не осмеливаясь взглянуть на нее. Она сказала:
– Что же я буду делать в Париже?
– Не знаю.
– Мне совершенно безразлично – жить здесь или там.
– Это я знаю.
Проехал грузовик с таким грохотом, что мы не могли расслышать друг друга. Он остановился перед одним из первых домов поселка.
– Вам было бы приятно, если бы я согласилась? Грузовик отъехал, давя щебень. Я знаком показал, что «да».
Тогда она сказала:
– Уезжаем сегодня вечером.
Остаток дня я провел в кафе, разглядывая людей, играющих в бильярд. Поужинал. На автобусе доехал до вокзала. Был длинный холодный декабрьский вечер; я засыпал от рома и аспирина. Два или три других продрогших субъекта, так же как и я, ждали поезда, который будет останавливаться на каждом углу; наконец он появился. Я заснул в купе. Через час я оказался в привокзальном буфете Дижона перед стаканом с грогом. Путешествовать – значит ждать: Одиль появилась спустя почти два часа. Ее сопровождал какой-то молодой человек, он нес ее чемодан. Когда они были еще далеко, она сказала, показывая на меня:
– Вот мсье Трави.
Он подошел и пожал мне руку.
– Жерар, – сказала она мне. Мы расселись втроем.
– Все нормально? – спросил я, не очень уверенный в этом.
Все прошло нормально, начиная с укладывания чемоданов и кончая долгой ночной поездкой в старом грузовичке фермера. Его сын слушал рассказ, спокойно попивая очень горячий черный кофе. А я чувствовал, что у меня поднимается температура. Объявили парижский поезд; мы снова оказались в ночи, терзаемые холодом, на длинном перроне, по которому гулял ветер. Тот парень все еще нес чемодан Одиль; мы не разговаривали. Я еле держался на ногах. В назначенный час у перрона остановился великолепный скорый поезд. Одиль зашла в вагон. Потом зашел я. Я взял чемодан Одиль и пошел искать свободные места. Найдя два места, я занял их, потом подошел к двери. Одиль вышла из вагона и разговаривала с Жераром. Я смотрел в другую сторону. Слышно было, как прицепили новый локомотив, семь минут стоянки подошли к концу, Одиль снова поднялась на ступеньку. Жерар остался стоять на перроне, не проявляя никаких эмоций. Я протянул ему руку, сказал «спасибо» и хотел еще что-то добавить. Но дверь закрыли, и поезд тронулся. Он помахал рукой. В купе было только два человека, они с трудом проснулись, чтобы взглянуть на нас. Потом демонстративно заснули вновь. Горела одна-единственная ночная лампочка. Одиль нагнулась ко мне.
– Как вы себя чувствуете?
– Отупевшим.
Она взяла меня за руку.
– У вас температура.
– Пройдет: я выпил аспирин и четыре стакана грога в буфете, пока вас ждал.
– Хотите что-нибудь?
– Нет, спасибо. А вы, у вас все в порядке?
– В порядке.
Она улыбнулась мне, выпустила мою руку. Я закрыл глаза и не просыпался до Парижа. Я поселил Одиль в гостинице, находящейся недалеко от моей, и вернулся, чтобы лечь. Одиль заботилась обо мне. Несколько раз я отключался, выбывал из жизни, мой бред принимал форму цифр, а эти цифры обозначали числа, какие-то недоброжелательные и враждебные. Они свертывались, растворялись, плодились, разлагались, как амебы или химические элементы. Они двигались в сумасшедшем темпе, так, что я никак не мог вмешаться в эту чехарду. Одиль, сидя рядом со мной, читала или подолгу смотрела во двор, где суетились служанки и хлопотали поварята. Я напряженно вслушивался в эту кухонную суматоху, и иногда две дроби сталкивались с грохотом упавшей кастрюли. Ночью, когда Одиль уходила, а я думал, что уже сплю, я до бесконечности обдумывал одну и ту же мысль: между этим Жераром и Одиль наверняка что-то было, впрочем, меня это никоим образом не касается. Утром, когда она возвращалась, цифры вновь начинали свое беспорядочное движение, зло подшучивая надо мной: «иллюзия гениальности». Через несколько дней появился новый повод для беспокойства. Сцену заполонили полицейские. Они пронумеровывались, складывались и умножались, возникая отовсюду. Тогда я заставил Одиль соблюдать какие-то безумные правила безопасности и, чтобы избавиться от этого отродья, изобретал тысячи планов, которые, благодаря жестким правилам математики, самым натуральным образом погибали на путях комбинационной топологии. Наконец в какой-то день я решил выбраться из этой каши.
Я узнал, что за эти две недели не был обнаружен ни один полицейский, никто даже не появился; больше того: наши семьи не были против нашего брака, предпочитая, чтобы на наш счет распускалось как можно меньше слухов. Поправившись, я сразу приступил к «выполнению необходимых формальностей». Я думаю, что это был мой первый социально значимый поступок. Ничего смешного я тут не видел, и, хотя это были самые обыкновенные формальности, они оставались реальностью, и я должен был узнать это на деле. Я отправился искать свидетелей для себя и Одиль; мне показалось, что Венсан и Саксель могли бы снизойти до этой роли. Я зашел к первому, но он выехал из гостиницы, не оставив адреса. Тогда я попытался добраться до второго. Теперь он «занимался криминальными происшествиями» в «Юманите». Я прождал его целый час. Наконец он появился. У него вытянулось лицо, когда он увидел меня, я удивился этому. Он колебался секунду, прежде чем пожать мне руку. Слегка смущенный, я объяснил, что пришел просить его оказать мне одну услугу – так, пустая формальность.
– С удовольствием, – сказал он очень настороженно. Он смотрел на меня с явной враждебностью. Говорить дальше я не осмелился.
– А впрочем, не стоит, – сказал я, – до свидания. Он остановил меня.
– Простите, если я веду себя немного нервно. Вы же понимаете, вы подписали это заявление, и я считаю несколько странным то, что вы пришли ко мне.
Эти слова имели смысл только в связи с каким-то эпизодом межгрупповой политики. Я понял, что не избежать «объяснения», в этих кругах просто обожали «объяснения» – сначала стрелять по ногам, а потом объясняться. Возможно, и Саксель питал к ним пристрастие. Мне это казалось довольно пустым занятием. Однако в тех обстоятельствах я не мог не произнести слов, которые прямо приводили к началу «объяснения»: