Вы очень многословны, Сергей. На самом деле, Сергей, вы напрасно недоумеваете и возмущаетесь. То, что вам кажется срывом — это вполне рациональное, вполне осмысленное мое мнение и, в общем, вполне намеренное некоторое повышение тона. Потому что когда люди начинают бесконечно ругать либералов, я имею право их спросить: а вы-то что сделали, вы что собой представляете? Вы за эти двадцать лет наворотили гораздо больше дров и, в общем, просто наклали больше куч, чем либералы за свои несчастные пять лет во власти.
И не надо в этом видеть истерику или срыв. Истерика или срыв — это у вас, когда вы все время пытаетесь так неуклюже и многословно сострить и подписываетесь при этом «Моисей Соломонович», хотя уже многократно признали, что вы Сергей. Ну, вам мало, что ли? Вам мало того, что вы человек неумный? Вы хотите при этом еще и выступать под псевдонимом любой ценой? Нет, это никакая не истерика и не срыв. Это мое такое личное, я бы сказал, очень спокойное и выверенное мнение о людях, которые считают себя постлибералами, Моисей, Сергей… Как вас там? Понимаете, ваши такие попытки иронии — они выдают глубокую уязвленность. О чем это мне говорит? Это говорит о том, что я в вас попал. И буду попадать дальше. Так что лучше вам сразу перестать волноваться и слушать что-нибудь другое.
«У нас в Калининграде появилось заведение с названием «Быков БАР». В качестве вывески — стилизованная ваша подпись из неоновых трубок. Как вы относитесь к такой инициативе?»
Виктор, я об этом ничего не знаю. Во-первых, откуда они знают мою подпись, тем более стилизованную? Я все-таки… автографы я, конечно, даю, но воспроизвести этот автограф в виде неоновых трубок очень трудно. Во-вторых, вы не указали, какой именно Калининград. Калининграда два — есть подмосковный, а есть, так сказать, бывший Кенигсберг. В любом случае я плохо к этому отношусь, потому что мое имя — это моя собственность. И никакому бару я бы его не дал. Вообще-то, приятно, что в мою честь что-то называют. Но почему бар? Называть бар в честь непьющего человека — понимаете, это все равно, что организовывать бордель имени святой Терезы. Простите, ради бога, за такую аналогию. Ну, просто потому, что я не имею к алкоголю никакого отношения. Да и когда еще имел, честно вам скажу, я совершенно не был чемпионом в этой области. Так что вы начальству этого бара передайте, что… Ну, может быть, они не меня имеют в виду. Знаете, Быковых так много…
Хороший вопрос про книжку Мэри Дирборн о Хемингуэе, которая сейчас вышла в «АСТ», насколько я помню. Понимаете, эта книга мало того что очень плохо написана, но она еще и совершенно безобразно переведена. Я собираюсь об этом в «Собеседнике» писать, в очередной книжной рубрике, потому что когда в тексте книги остаются чисто деловые в угловых скобках вопросы переводчика к издателю, признания переводчика, типа или, ну, что-то такое — это вообще изобличает большую скорость и абсолютную небрежность. Хемингуэй такого не заслужил, потому что он-то всю жизнь занимался чистописанием. Он говорил, что у него иногда на один абзац уходил целое утро. Это тоже был невроз. Но лучше такой невроз, чем халтура.
Значит, что касается этой книги в целом. Конечно, Мэри Дирборн совершенно напрасно утверждает в книге 2017 года, что это первая женская биография Хемингуэя. Биография работы Максима Чертанова, которая Мария Кузнецова (ну, в Штатах не обязаны об этом знать, но наше дело — восстановить приоритет), — это все-таки 2009 год. Хотя знать, наверное, положено, потому что книга была довольно скандальной, нашумевшей.
Значит, книга Дирборн обладает некоторой информационной ценностью, безусловно. Но, видите, попытки анализировать Хемингуэя с точки зрения его сексуальных фетишей, с точки зрения его болезненного интереса к чужим волосам, вот это все его детское переодевание в платьица — это такой подход к писателю, который выдает определенную нищету нынешней американской филологии. Бессмысленно рассматривать писателя только с точки зрения эротической или гендерной, с точки зрения его скрытых комплексов, его каких-то детских сексуальных игр и так далее.
Я помню, как мне Майкл Каннингем в интервью говорил: «Хемингуэй — трус. И не зря его Фолкнер называл трусливым, потому что он так никому и не решился признаться в своей гомосексуальности». Я уважаю, конечно, каминг-аут Каннингема (простите за невольный каламбур) и уважаю его последовательную гомосексуальность, но я совершенно не вижу смысла рассматривать с этой точки зрения Хемингуэя, который был как раз скорее мачо. И даже если там гомосексуальность и была какая-то подспудная, но как бы он дорог нам не этим, как в классическом анекдоте. Хемингуэй — это прежде всего создатель новой пластики, нового стиля.