Понимаете, ну это много раз уже было, и это ужасно скучно слушать. И там правильно совершенно говорит на это Фандорин: «Главное — избегайте грязи. Меньше грязи». А там большинство героев, включая довольно симпатичного мне Волю, плюхаются в грязь с упоением. Там очень интересная картина Новороссии (ну, метафорическая, конечно), очень интересная махновщина, очень интересные анархисты, там зеленые, красные. Все замечательно. И такой цветной действительно атлас России восемнадцатого двадцатого годов.
Другое дело, что, в отличие от раннего Акунина, это уже совсем пародийное сочинение, которое все состоит из отсылок к чужой литературе. Раньше Акунин решал, на мой взгляд, какие-то жанровые задачи. Сегодня это совершенно отброшено. Сегодня это примерно такой же путеводитель по прозе Бабеля или Пильняка и Всеволода Иванова, как, скажем, раньше некоторые ранние вещи, типа «Азазели», и особенно, конечно, «Алмазная колесница», были путеводителями по прозе начала века.
Но другое дело, что раньше Акунин действительно писал детектив, его интересовала детективная интрига. Сегодня его интересует совершенно другое. Собственно, как и в «Статском советнике», он ставит себе… ставит перед собой глобальные интеллектуальные вопросы: действительно ли Россия может другой, и что нужно, чтобы она была другой? Читается это, конечно, с неотрывным интересом. Это очень залихватская пародия.
Понимаете, если ранний Фандорин, ранний Акунин имел иногда абсолютно серьезные детективные задачи (герметический детектив — скажем, «Левиафан», «Смерть Ахиллеса»), то сейчас это чистая пародия, очень смешная. Наверное, действительно слишком долгое (двадцать лет как-никак) занятие историей литературы русской вызывает некоторую такую доброжелательную насмешливость. Но в этой вещи есть и пафос. И вообще акунинский пафос самосовершенствования, здравомыслия, удивительно точного сочетания христианства и самурайства (которое по сути ведь одно — это такая железная мужская самодисциплина, да и вообще самодисциплина в высшем смысле, без гендерных разделений) — это вызывает у меня восторг. Ну, не говоря о том, что она легко читается, и она смешная, и читатель там узнает массу и современных реалий, и несовременных, и цитат прелестных. И масса, конечно, очаровательного. Вообще в Фандорина плюхаешься, как в такой родной бассейн. И не надо предъявлять к этому бассейну претензии, что он не море. Свою задачу он выполняет.
Я вообще считаю Акунина большим писателем. Это видно очень и в «Аристономии», и в этой последней книге. Эту книгу писал, конечно, скорее социальный мыслитель, чем детективщик, но она очень своевременная, и в ней много достоинств. Это, по-моему, замечательное сочинение. Я более подробно буду об этом писать в очередном выпуске «Книжной полки», бог даст, в «Собеседнике».
«Как вы оцениваете Диккенса, что больше всего любите у него?»
Я действительно заметил (есть и просьба лекцию о нем сделать), я о Диккенсе как-то говорил мало. А в детстве моем, именно в детстве, он был одним из самых важных писателей. Может быть, потому, что там, где я отдыхал летом, там в библиотеке был полный тридцатитомник Диккенса. У нас дома только первая его половина, мы по каким-то причинам недополучили эту подписку, у нас он есть только по «Копперфильда». А вот там был полный Диккенс, и там я прочел и «Холодный дом», и конечно, большее влияние на меня имела «Тайна Эдвина Друда», величайший роман, который как бы дописан самой смертью — вернее, смертью оборван в правильном месте. Ну и, конечно, «Копперфильд» был у меня в детстве в гениальном ланновском переводе одной из самых любимых книг.
И, наверное, «Твиста» я любил меньше, потому что меня «Твиста» уж очень заставляли прочесть; а «Копперфильда» я прочел, хотя он и длинней, по собственной инициативе. На «Николаса Никльби» меня не хватило.
Вообще все книги Диккенса мне казались слишком однотипными, но, понимаете, сейчас я так вижу, что действительно очень густая концентрация образов, фантазий, деталей мешает его в детстве оценить. Он, конечно, невероятно плодотворный, не просто fruitful, а prolific — исчерпывающий, невероятно многословный, многогеройный. Это извержение вулкана, пусть даже этот вулкан, по выражению Чуковского, иногда изрыгает вату, но это все-таки вулкан, вулканическая мощь гения. «Лавка древностей» очень мне нравилась. Меньше нравился «Долби и сын» из-за Флоренс, из-за такой сентиментальности голимой.