Вот кстати, с Юлией Кантор мы обсуждали этот вопрос — что выстояло в Ленинграде, русское или советское. И мне кажется, мы пришли к выводу, что в огромной степени советское. Потому что старого Ленинграда, имперского Ленинграда после бесчисленных чисток уже не осталось, после высылок в Ленинграде жили уже совершенно не те люди, которые помнили его столицей империи. Поэтому Берггольц — это символ выстоявшего советского.
Чем она отличается, мне кажется, от Ахматовой очень сильно? У Ахматовой везде и всегда, превыше всего, есть чувство своей правоты. У Берггольц этого чувства нет, а у нее есть какая-то, я бы рискнул даже сказать, демонстративная неправота. Она подставляется очень много и намеренно. И этим она бесконечно трогательна. И стихи у нее нарочито корявые, она совершенно не стремится к гладкописи, а у нее есть именно эта фактура грубая, такой пафос абсолютно прямого высказывания.
Ее опубликованные ленинградские стихи производили, конечно, очень сильное впечатление, но по-настоящему лучшее свое она не опубликовала и не могла опубликовать при жизни. Ну, она была женой Бориса Корнилова, и Корнилова расстреляли, она отделалась сравнительно небольшим сроком, предварительным по сути дела следствием. Суда не было, ее выпустили во время бериевской оттепели и восстановили в партии. Но тем не менее она написала едва ли не самое сильное стихотворение тридцатых годов, на стадии корректуры его выбросили из ее итоговой книги «Узлы», потому что даже в середине шестидесятых ей это напечатать не удалось.
Нет, не из книжек наших скудных,
Подобья нищенской сумы,
Узнаете о том, как трудно,
Как невозможно жили мы.
Как мы любили — горько, грубо.
Как обманулись мы, любя,
Как на допросах, стиснув зубы,
Мы отрекались от себя.
И в духоте бессонных камер,
Все дни и ночи напролет,
Без слез, разбитыми губами
Шептали: «Родина… Народ»…
И находили оправданья
Жестокой матери своей,
На бесполезное страданье
Пославшей лучших сыновей.
…О, дни позора и печали!
О, неужели даже мы
Тоски людской не исчерпали
В беззвездных топях Колымы?
А те, что вырвались случайно, —
Осуждены еще страшней
На малодушное молчанье,
На недоверие друзей.
И молча, только втайне плача,
Зачем-то жили мы опять, —
Затем, что не могли иначе
Ни жить, ни плакать, ни дышать.
Берггольц самой своей судьбой доказала, что советский проект даже после сталинского реванша продолжал существовать. И вот в чем составляющая этой советскости, в чем советский характер Берггольц? Во-первых, это, конечно, бесконечная работа над собой, бесконечное совершенствование себя, установка на сверхчеловечность и установка на преодоление собственной слабости. Это не мешает ей быть человеком во всех проявлениях, это не мешает ей зависеть от любви, например. Но для Берггольц человек — это именно постоянная работа по преодолению себя. И дневник ее — опыт беспощадно зоркой рефлексии, она все за собой замечает и иногда жестоко себя ненавидит.
Она потеряла двух дочерей, потеряла двух мужей. Первый муж Корнилов, с которым она рассталась довольно рано, расстрелян, второй, Николай Молчанов, филолог, главная любовь ее жизни, погиб в блокаду. И вот Берггольц, конечно, мучительно презирает себя за то, что после смерти второго мужа позволила себе увлечься Юрой, Георгием Макогоненко, и хочет ему нравиться, как она пишет. Вот во время блокады разворачивается этот удивительный роман.
Дело в том, что для Берггольц, которая всю жизнь люто себя ненавидит, и постоянно ругает, и в дневниках это отражено, для Берггольц тем не менее во время блокады, во время всеобщей лжи именно вот эта правда ее запретного чувства становится очень важной, становится каким-то, рискну сказать, нравственным камертоном. Именно поэтому она все пытки и травли пережила, потому что она вот это человеческое каким-то образом в себе сохранила. Она его стыдилась страшно, но она в Ленинграде умудрялась быть человеком. Она умудрялась любить, она умудрялась с невероятной непосредственностью в своих дневниках ругать начальство, которое до этого допустило — и утрата Крыма, и утрата почти всего юга, и то, что дошли до Ленинграда, и до Сталинграда — этого она не прощает, конечно. Но на этом фоне она продолжает бороться отчаянно за свое женское счастье, за свою женскую реализацию. И, может быть, это и позволило ей как-то остаться и состояться.