Он сощурил второй глаз. Тот, без шрама. И я уже начал понимать, что это означает.
— Я родился в Лимбо. Моя семья уже жила здесь. И если бы я захотел, то вовсе никогда не пересек бы границу.
— Хочешь сказать, это твоя добровольная жертва?
— Это не жертва.
Теперь Эста явно злился и недоумевал больше, чем когда пытался понять мои поступки, но всю его горячность словно смыло. Хотя как никогда ясно ощущалось, что в любой момент мне могут дать по зубам.
— Я ничем не заслужил то, что получил при рождении. И все те, кто родился в Низине, тоже. Мы одинаковые.
— Но кому-то всегда везет больше.
— У каждого есть право жить лучше, чем получается. Должно быть. И тот, кому повезло…
— Должен поделиться своей удачей с другими? А разве такое требование не нарушает его собственные права?
— Чем больше прав, тем больше обязанностей.
— В идеале. А на деле? Ты хоть изредка смотришь дальше своего носа?
— Я знаю, что происходит вокруг. Не слепой. Но буду делать все, чтобы…
Та девица ведь тоже боролась за справедливость. По крайней мере, декларировала свою позицию именно так. Климат здесь особый, наверное, если каждый второй мной встреченный — революционер до мозга костей и борец за счастье обездоленных. Но мне-то довелось дышать совсем другим воздухом.
Самостоятельность хороша, если у тебя за спиной надежные тылы, в противном случае рано или поздно придется примкнуть к какому-нибудь лагерю. И примыкать всякий раз, когда народится желание двигаться вперед. Моя жизнь четко следовала этому правилу. Даже допустив возможность продолжения отцовского бизнеса, нужно было ещё дожить до нужного времени. До дня, когда на мою улицу ступит праздник.
Мама искала спасения так, как умела. И справилась с задачей. Блестяще. А я слишком поздно сообразил, что лагерь Элены-Луизы никогда не станет моим. Надо было начинать искать новые горизонты давным-давно, теперь же…
Союзники? Возможно. Но в какой войне?
Покровители? О, для того, чтобы ими обзавестись, нужно ещё красиво вынести собственную значимость на всеобщее обозрение. Если бы она у меня вообще имелась.
— Желаю удачи.
Эста растерянно двинул бровями:
— В чем?
— В твоей борьбе. Или службе — выбирай сам.
Все, мышцы ног пришли в норму. Можно двигать отсюда.
— Ты куда?
— Домой. Я ведь теперь могу так говорить?
— Просто возьмешь и уйдешь?
А что, должен станцевать на прощание?
— И возьму, и уйду.
— Я думал…
Примерно предполагаю, в каком направлении. После стольких оказанных любезностей я просто обязан был записаться в доморощенную революционную бригаду сеньора Норьеги. Как честный и порядочный человек. Или как наивный глупец. Интересно, кем он меня увидел тогда и видит сейчас?
— Спасибо за помощь.
— Я верил, что ты поймешь.
Особое ударение на слове «ты»? Ну конечно. С душещипательной историей моего происхождения, которую Эста самостоятельно придумал от начала и до конца, я — идеальный кандидат для движения сопротивления. Вернее, идейный. Поэтому передо мной и устроили все это импровизированное представление, вот только автор, он же единственный исполнитель, слишком сильно вжился в роль.
— Я понимаю. Но это не моя борьба.
— Ты…
Раньше мне нравилось видеть разочарование и обиду в чужих глазах. Я чувствовал себя победителем, когда удавалось вот так же посадить на задницу реального или воображаемого противника. А что теперь? Где это наслаждение, греющее изнутри? Где удовлетворение от проделанного?
Никаких чувств. Все серо, буднично, скучно.
Я мог бы согласиться? Конечно. Мог бы сыграть в согласие, на крайний случай. Но зачем обманывать себя и других? Мне нет дела до пламенных идеалов Эсты.
— Всего хорошего, сеньор инспектор.
После искусственного освещения коридоров муниципалитета солнце ощущалось ярким, как никогда. Но все-таки не ярче, чем рубашка папаши Ллузи. С сегодняшнего дня — моего названного папаши.
— Один вопрос. Можно?
Что-то булькнуло во фляжке, отнятой от губ. Наверняка очередное забористое зелье.
— Один можно.
— Почему?
Расплавленный воздух не располагает к долгим разговорам, состоящим из множества звуков. Но главное, они и не нужны: жаркое солнце выжигает все лишнее, оставляя самую суть.
— Удивился?
Не то слово. Остолбенел. И пьяница это прекрасно видел.
— Да.
— У всего на свете есть причины.
— И какая была у тебя?
Он не стал торопиться с ответом. Сделал ещё один глоток, потом аккуратно завинтил крышку.