— Глупый вопрос.
— Нужный вопрос. Ответишь?
Я отвернулся. К городу, ковром расстелившемуся у подножия собора.
Отсюда океан был почти виден. В пелене горячего марева. А ещё были видны кварталы Нижнего города, похожие на нескончаемый ящик с детскими кубиками, которые кто-то пытался уложить в подобии порядка, но до конца терпения не хватило. Серые, охристые, местами выбеленные коробки домов и пыльные улицы. Почти нет зелени. А вот с балкона на тыльной стороне собора открывался бы совсем другой вид: вид на Вилла Альта, Верхний город.
Изумрудные рощи, дающие спасительную тень и легко ловящие в плен свежий ветер с отрогов гор. Змейки дорог, не проседающих и не стекающих со склонов даже в месяцы долгих дождей. Тишина и спокойствие. Кристально чистый, свободный от гнусных ароматов человеческого присутствия воздух. Рай земной. И на самой кромке рая — статуя. Парная той, с другой стороны континента. Только здешняя дева Мария не простирает руки над подданными Господа, а скрещивает на груди, обещая защиту души каждого из них перед строгим судом своего сына.
— Молчание — знак согласия.
— Согласия с чем?
— С правдой. — Хэнк взял меня за плечо и развернул к себе лицом. — А она состоит в том, что младший брат — лишь ещё один камешек на чаше весов, которая была внизу с самого начала.
Хорошее утешение, да? Отвратительное, как на мой вкус.
— Ты тоже веришь сплетням?
— Я верю тебе.
— А я рассказывал?
— Ни разу.
— Тогда как можно верить?
Ладонь Хэнка легла на грудь. Туда, где билось его сердце.
— Вера не нуждается в знании. Неужели ты этого не чувствуешь?
И пытаться не буду. Я верил. А что толку?
— Не будем продолжать, ладно?
Он немного помолчал, глядя куда-то в сторону. В пространство за моим правым плечом. А потом сменил тему:
— Ты совсем замкнулся в себе. Перестал бывать на людях. Это неправильно.
— А ты не думал, что «люди», в свою очередь, тоже не горят желанием меня видеть? Это раньше мне не было прохода от желающих заручиться хоть какими-нибудь отношениями. А что теперь? Я им больше не нужен. Как не нужен и собственной матери. Они ведь не слепцы и не дураки: давно поняли, кто сколько монет стоит.
— Снова придумываешь?
Если бы! Даже девчонки с курса стали сторониться, хотя, было время… Подбивали клинья, так скажем. Но я всегда был слишком разборчивым. А ведь стоило проявить чуточку беспечности, и одна из них не смогла бы отказать мне в своем обществе. Даже теперь. Поджимала бы губы, злилась, мысленно проклинала, зато была бы рядом. Создавая успокоительную иллюзию благополучия.
— Вспомни, за последний год меня часто звали куда-нибудь?
— Если бы ты хоть раз внимательно посмотрел на себя в зеркало, то понял бы, почему не получал приглашений.
— А что со мной не так?
— Вселенская скорбь на лице, вот что. Как будто тщательно готовишься к похоронам.
Наверное, он прав. Но трудновато играть в радость и счастье, когда…
— Жизнь не заканчивается, Фрэнк. С совершеннолетия все только начинается.
— Тебе легко говорить!
Он не обиделся. И потому, что не умеет, и потому, что на дурака обижаться — себя не уважать, как говорят люди. Да, я знаю, что веду себя глупо. Но все-таки никак не могу думать и чувствовать иначе. Даже в стенах храма.
— Пора идти обратно. А то спустимся, когда все уже разойдутся.
Это верно. Ждать такси на солнцепеке — не самое приятное занятие. А если не успею к торжественному отъезду лимузина, придется добираться домой самостоятельно: мама ни одной лишней минуты не проведет в Нижнем городе без особой надобности.
— И помните, больший из вас да будет вам слуга, ибо кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится!
Последние слова проповеди долетели до нас как раз к окончанию лестницы. Хэнк тут же ускорил шаги, почти полетел, торопясь к своим многочисленным сестрам. Не прощаясь. Наверное, думал, что я последую его примеру добропорядочного сына.
Была б моя воля, до вечера сидел бы на галерее. Но пока остается хоть призрачная надежда, стоит смирить гордыню, а с ней и прочее, что клокочет в груди. И видимо, делает это так громко, что слышно всем вокруг. Отцу Мигелю, к примеру.
— Ты слушал проповедь, сын мой?
Он стоял у выхода с лестницы, прямо за дверцей. Усталый, но воодушевленный.
— А надо было?
— Дерзость хороша во всем, кроме общения с Господом.
— Мы вполне довольны друг другом.
Глаза падре, преисполненные сочувствием и состраданием, задержавшимися с мессы, печально сощурились.