Но, несмотря на улыбку второго секретаря, Маркашов оглядел усадьбу Емануила (впрочем, так он оглядывал все места, куда его заносила судьба), как место возможной битвы: низкое и длинное одноэтажное здание с огромными тонированными окнами и плоской восточной крышей, подъездную дорогу (выезд с территории усадьбы был, видимо, где-то с другой стороны дома, и наверняка, как и въезд, перекрыт блокпостом), редкие кустики какой-то экзотической породы, цветники, накрытые веером блестящей на солнце воды из вездесущих брызгалок. Радоваться было нечему: одному здесь не продержаться и пяти минут, а три офицера связи, сопровождавшие генерала в поездке, тащились где-то сзади в минивэне с вещами.
– Пожалуйста, отдыхайте, господин Генерал-Президент, ни о чем не беспокойтесь. Мы проследим, чтобы с Вашими вещами и свитой все было в порядке. Смею напомнить, прием у господина Емануила в девятнадцать ноль-ноль. – Лицо Аасзона прорезала вежливая улыбка, доказывавшая, что у него отличный дантист. Вот только верхние клыки были чуть длиннее, чем надо.
Миллионная толпа, буйным морем в прилив, билась о подножие холма, а в высоте, словно крейсер, плывущий по небу, возносил к своему б-гу длинные и острые как антенны шпили бело-золотой дом, восставший из праха во второй раз. Раскрыты были Златые врата, сияла над ними гигантская ветвь винограда из чистого золота, стояли внутри медное море и остророгие жертвенники, золотой стол с золотыми хлебами и золотой семисвечник – подношение добрых людей, не пожалевших ничего ради Того, чье имя нельзя произносить. Прекрасная храмовая завеса (как говорили знающие люди – обретенная после многовекового пленения у свиноедов, и на глазах потрясенных свидетелей, достойных всяческого доверия, чудесно соединившаяся воедино из двух половинок, – на которые была разодрана гоями, желающими во что бы то ни стало доказать правдивость своих писаний, – в момент рождения великого господина Емануила бен Давида), да! эта прекрасная древняя завеса вновь на своем месте в святая святых! И Третий Храм стал прекрасней Храма царя Ирода ровно настолько, насколько тот был прекрасней Храма царя Соломона!
Так говорили в толпе, и шум ее был сродни шуму моря, нарастающему перед бурей. Вся долина Кедрона от подошвы Елеонской горы до стены, над которой возвышался великолепный в своем величии притвор Соломона, от долины Енном до Гефсиманского сада, была заполнена людьми, пришедшими увидать исполнение пророчеств: как цари и владыки земные придут поклониться сыну Давидову и сынам Израилевым[3]. Для этих царей, владык и жрецов в бескрайней толпе остался узкий проход, по которому язычники пешком должны пройти в свой двор и поклониться великому и могущественному господину земли, владыке вселенной, долгожданному мессии, который принес всем народам мир и безопасность на тысячу лет – Емануилу бен Давиду.
Когда на старой Иерихонской дороге показалась процессия гостей Генерал-Протектора Великого Израиля («Да что там юлить, – усмехнулся невесело Маркашов, бредущий в конце этой самой процессии и страдая от головной боли после вчерашнего приема, – владыки 90 % обитаемого пространства планеты!»), все эти президенты, генералы, патриархи, цари и прочие власть имущие – толпа взорвалась ликующим воплем. Вокруг бесновались тысячи лиц: белых и желтых, черных и красных, потных, перекошенных в оргазме восторга, ненависти, презрения к жалким гоям, притащившимся вымаливать милость у воссевшего на Сионе иудейского царя царей. Толпа выла и смеялась, кто-то упал на землю, катаясь в пыли и раздирая когтями одежду на груди, задние подпрыгивали, дабы увидеть все своими глазами и рассказать внукам об этом великом дне в Израиле.
«Гости» ошеломленно брели по своему коридору позора, которого никак не ожидали после вчерашнего пышного приема у гостеприимного хозяина. Их парадные мундиры, шелковые рясы, белоснежные бурнусы и черные смокинги ценой в сотни тысяч сиклей, сшитые на заказ по такому случаю, линяли на глазах, теряли форму, превращались в рубище нищих. Золото и бриллианты орденов тускнели и обращались в прах. Сник гордый взор, оплыли холеные щеки, спутались бороды. Пыль унижения покрыла потные лица. К Золотым воротам подошли люди, в чьих глазах отныне поселились лишь отчаянье, страх и покорность.
Они прошли не более километра, они страдали не больше пятнадцати минут (гораздо меньше, чем многие из тех, кого они обрекли на смерть), их никто и пальцем не тронул – но они были мертвы. Заплетающейся походкой зомби вошли они в Золотые врата, и, повинуясь безмолвным жестам караула, свернули налево. Мимо Красных ворот, вдоль притвора Соломона, проковыляли они скорбной колонной в южную часть двора язычников и рухнули – уже без порядка – на приготовленные стулья. Солнце стояло в зените, солнце палило, но никто из них не решился покрыть свою голову. Горло у всех пересохло, как Евфрат в пустыне, над которой только вчера пролетал Маркашов, но никто не просил воды. Лишь один, в архиерейской шапке, давно, еще на подходе к толпе, сунувший в рот кусок бабль-гумма[4], дабы устранить запах и иные последствия вчерашнего президентского приема, и не решившийся выплюнуть жвачку на священные плиты, усердно водил челюстями из стороны в сторону, уставившись остекленевшими глазами в спину сидящего перед ним человека в белом клобуке. Во рту у него была слюна, он был счастлив.