- Так в волость с утра поехал, пьяница сиволапый! Смеется Авдотья и весело подмигивает, взор отвести от её титек, натягивающих сарафан, никак не возможно!
Чинно ступаю на крыльцо, идет Авдотья вперед меня в сени. Зад ее, пышный и массивный, как два мельничных жернова, движется под сарафаном, словно живет своей жизнью! Кладу пятерню ей на задницу.
- Авдотья, и создал же Господь такую красоту!
Девка заливается смехом, я же шарю пальцами по мягкой и приятной ее заднице. Не заходя в горницу, в сенях задираю подол, заголяю крепкий бабий зад. Сжимаю жадно пальцами упругие полужопия, мешу их, как прохладное, сдобное тесто. Авдотья хихикает и крутит бедрами, рукой упирается в притолоку в сенях, выпячивает пышную белую задницу навстречу моим рукам.
От вида телес - ялда моя восстает, поднимая вверх рясу вместе с подрясником! Задираю рясу до пуза, шлепаю звонко балдой своей свекольного цвета по Авдотьиной ягодице! Чуствую тяжелый и сладкий бабий запах в сенях. Девка тянет пальцы между своих бедер, хватает меня за маковку, и ерзает бесстыдно, пытается примоститься пяздой своей медовой к моему уду. Качнулся навстречу - и хер мой семивершковый медленно вползает в жаркое и просторное бабъе нутро! Качаю хером, с кряхтеньем и уханьем, брызжет бабий сок на мои сапоги, сопит и стонет девка!
Лохань у Авдотьи чудная! Господь наградил меня семивершковым удом, редкая девка не визжит аки полоумная, едва присунешь - но пышная и дородная Авдотья знай себе стонет да качает задом! Весь уд забирает! Бряцает, стучит отяжелевшее муде мое меж белых бедер!
Девка мычит, падает на четвереньки, зад ее в сенях, титьки и голова в горнице, мотает головой, визжит, косы ее пол подметают! Тянет руку себе между бедер, щекочет пальцами муде мое, мелко подмахивает задницей. Вдруг чувствую - два пальца в лохань свою рядом с удом моим загоняет! Господи, воистину чудны дела твои!
- Ах ты, курва ненасытная, хуя поповского тебе мало! Ужо у меня есть на тебя, греховодницу, управа!
Вынимаю хер из просторного лона, под недовольный вой Авдотьи. Святые угодники! Пора, пора Федор Кузьмич, вспомнить семинарские времена! Наклоняюсь и сочно плюю на белую ее задницу, толкаю балду раскаленную между ягодиц ее наливных!
- Батюшка, ты что затеял!? Ах ты, коршун! Ах, затейник!!
Воет Авдотья, титьками прижалась к натертому полу сосновому, да знай себя пользует пальцами. Зад у Авдотьи как у девицы - тугой да упругий. Ялду в бабих соках все ж принимает, с воем да плачем. Визжит купчиха глаза выпучив, упала титьками в пол. Чувствую удом своим, как пальцы ее в пязде крутятся! Ах, благодать! Шлепаю пятерней по белой заднице - подмахивай, подмахивай чреслами, встречай батюшку!
Соплю громко, и слышу, как дворовые девки за окном хихикают. Оборачиваюсь и грожу им пальцем. Поднатужилась Авдотья, жопой виляет, крутиться, кряхтит и стонет, выдаивает дымоходом своим малафью. С уханьем испускаю семя свое в тесный зад Авдотьи! Завизжала купчиха, затряслась! Ползет в горницу на четвереньках, балду мою натруженную задом своим захватив! Спаси Господь, не вытащить! Еду за Авдотьей на коленках, впивается в голые ляжки солома в сенях, держусь крепко за задницу белую, вот застрял, вот напасть!
Обедаем на крыльце. Авдотья почует варениками, млею и отираю с бороды ароматное вишневое варенье. Купчиха в свежем бирюзовом сарафане, старается мне угодить - подливает в кружку, семенит с чайником, то и дело упираясь мне в плечо пышными грудями. Солнышко в зените. Смотрю на желтые клены, на Авдотью, на румяных дворовых девок, лузгающих семечки. Поглаживаю пузо умиротворенно - ах, Господи, экая благодать окружает нас в мире Божьем!
Идиллию прерывает конюхов мальчишка - бежит и кричит, стервец:
- Батюшка, батюшка, тебя Родионыч пировать зовет!
Прощаюсь с купчихой, расцеловываю её пышные щеки и благославляю на труды. Подобрав подол рясы, чвакая сапогами по грязи, шагаю с полверсты к Якову Родионовичу.
Яков Родионович - отставной штабс-ротмистр от кавалерии, холостяк. Живет с челядью в родовом поместье на самом краю елового леса. У Якова за преферансом собираются представители всех сословий Щукинского уезда - духовенство в моем лице, дворянство в лице пропившегося князя Пшеницкого, и коллежский секретарь Миша Есаульчик.
Ворота мне открывает Прошка, денщик Якова Родионовича, морда его помята и неприятна. Прошка икает и кланяется, следую за ним. Все именье пропахло сивушным маслом и перегаром, но сады по прежнему красивы - клены и тополя обрамляют аллеи, а цветущие груши и вишни радуют взор. Замечаю подле заезда блестящую черную коляску, запряженную парой вороных, лучший выезд в усадьбе.