- Прошка, кого привез?
- Артистка батюшка, из феатру Пермского..
- Сучий потрох, с утра поди набрался, анафема? Мало Яков тебя лупцует!
Прохор трясет головой и крестится. Поднимаемся по лестнице. Слышу дамский смех и дурной хохот Якова Родионыча. В зале накрыт стол. За столом Яков, на нем по обыкновению, халат. Яков небольшого роста, плотный, бороды не носит, зато усы его, закрученные вверх на австрийский манер, выходят далеко за пределы его квадратного лица. Справа от Якова на краю стула качается худощавая девка в бальном платье, оба изрядно набравшиеся. Яков подскакивает.
- Отец Федор! Разрешите отрапортовать - к нам, по пути в Пермский Цирк, то есть, Театр, мадмуазель Анжела Куккенцукер! Танцовщица цир... тоесть, прима! В театре Пермском прима! Понимаете? У меня в гостях! Проездом-с. По пути в Цирк! Вам две штрафных, батюшка!
- Мое вам почтение, Яков Родионыч! И вам, милая девица! А где же Пшеницкий?
- Князь третьего дня ездил кутить в Пермь, упал пьяный с двуколки, и завтра мы едим к нему, да-с, экая оказия! А сегодня у нас фестиваль искусств! Спойте же, Анжела!
Анжела встает со стула, театрально кланяется, затем громко икает и падает в сторону Якова, он хватает её одной рукой за талию, другой за задницу, и сажает на стул. Устраиваюсь за стол, сам наливаю себе водки, и начинаю закусывать колбасками и капустой с хреном. Яков воодушевленно кричит, рубя перед собой воздух рукой.
- Вы думаете, Анжела, что мы, тут, в Щукино, чужды искусствам? А вот и нет, выкусите, моя голубка, моя богиня, моя прелесть! У нас цыгане с медведем каждую неделю! Да и ваш покорный слуга, будучи гусаром, был не чужд, так сказать, воздушным эфемерным музам искусств и поэзии, да-с, вот так-то вот!
Яков встает, принимает героическую позу, простирает руку над столом и декламирует:
Турецкие полки! Бежали средь полей! Видны лишь конские зады! И бряцанье слышно трусливых турецких мудей!
- Вот так-то, Анжела! Вот, даже в войне, в пылу сражений, когда турок точит зубы на Россиюшку, на престол-отечество, так сказать, вот, точит зубы, я, будучи гусаром, солдатом, воином русским, всегда упивался сладостной прекрасной музыкой искусств, веянием муз! Воздушные и изящные музы питали вашего покорного слугу, даже в пылу кр-р-ровавого сражения! Знайте отныне, мой ангел - вот оно всё, каково! Так-то вот!
Анжела пьяно хихикает и хлопает в ладоши, Яков подсаживается ближе и начинает шуршать рукой под её юбками, в конце стола слышна возня и смешки.
Беру графин с водкой, тарелку с капустой, иду на балкон. Спаси Господь, грешен человек. Вот и Яков Родионович, отдал свои лучшие годы престол-отечеству. И что же? Вместо того, чтобы учительствовать молодых офицеров, прививать им любовь с самодержцу и тягу к подвигу - заманивает к себе в именье артисток, танцовщиц, институток, девок из водевилей, и устраивает еженедельно пьяные бенефисы. Дай бог ему здоровья, чтобы не забывал приглашать своего духовника.
Закусываю водку хрустящей капустой. Вид с балкона греет душу - далеко, за горизонт, уходит извилистый Пермский тракт, мужики возвращаются с полей. По пыльной дороге едут брички с базара. Вечернее весеннее солнышко освещает божий мир, мужички щурятся и улыбаются.
Возвращаюсь в зал и вижу привычную картину - Яков стоит у стола, в одной руке его рюмка с водкой, другой рукой держит свой короткий, но толстый, с большой головкой хер, похожий на гриб боровик, и тычет его в уста артистке. Анжела, закрыв глаза, опирается руками о стол, а носом и щеками елозит по ялде Якова, то и дело принимая уд за щеку на французский манер. Яков довольно сопит и, завидев меня, начинает пьяно орать:
- Ага, батюшка? Ага? Это вам не феклух еть днями! Вот-с, извольте - прима! Культура! Выкусите, милый мой человек! Театр Пермский! Милая Анфиса! А знаете ли, что к отцу Федору аж из Питера! Из Питера на исповедь едут! Всё дамы, дамы да богатые вдовы! Купчихи! За ялдой! За ялдой его непомерной! Укрепил же Господь русского человека! Вот укрепил же, да-с, Анжела, так-то вот!
Артистка, закатив глаза и покраснев, пытается отвернуться, но Яков Родионович по-гусарски берет её за патлы, и решительно направляет лицо на свой уд. Ялда с напором и чваканьем проскальзывает в уста. Артистка начинает двигать головой и громко дышать носом, выпучив глаза. Яков по обыкновению вопит на всю усадьбу:
- Ах, еб! Ах, еб! Мадмуазель, вы растрогали старого солдата! Ах, еб! Растопили израненное сердце моё! Ах, еб! Ах, еб! Ах, еб! Ах, курва! Ах, еб! Ах, курва! Ах, еб! Ах, курва! Налетай, духовенство! Ах, еб! Ах, курва!
- Спаси тебя Господь, Яков Родионович, благодетель! Экий ты ругатель!
Подхожу к артистке, придерживая за талию, убираю сапогом ее стул. Загнулась плясунья Анжелка кочергой с хером в устах. Задираю юбку - там еще одна юбка. Задираю - еще одна. И эту задираю - еще одна юбка, вот же анафема! Задираю и эту - там панталоны! Господь спаси, куда катишься ты, Россиюшка!? Снимаю и их, жопа у артистки худая, как у семинариста, берусь за ягодицы - тьфу, срам, в ладонь почти помещаются! Охоч же Яков, греховодник, до костлявых девок! Задираю рясу с подрясником, хватаю уд свой и тереблю его подле бледной задницы, да ялдой меж бедер вожу. Трясется артистка, ходят юбки ходуном, слышу, как Якова хером чавкает да сопит. Ноги растопырила, развратница, и мандой своей худосочной возит по копию моему восставшему!