Дом был старый, тогда все дачи такими были: вода в колодце, туалет в конце участка, крыша – ворованный колхозный шифер. Огромные старые, наполовину засохшие яблони. Полуразвалившаяся теплица с битыми стеклами – деревенские зимой развлекались, пока дом стоял пустой. Витечка ходил по участку и по дому и матерился, когда обнаруживал, что что-то пропало или пришло в негодность. Остальные все были вполне счастливы.
Витечка погиб через два года. Что, интересно, стало с его домом в этом Капушове? Карташове? Нет, не так как-то… Развалился или продали. Там был большой участок. У него родители были уже на пенсии и, вроде, была девушка. Говорили, что она была беременна на ранних месяцах, когда это произошло. Витечка – первый из наших, кто ушел.
– Чииззз. Какой этаж у вас, не подскажете? Здравствуйте! Не кусается? Да нет, я не боюсь, наоборот! Какой славный! Вот здесь распишитесь, два раза. До свидания!
А на мне была рубашка белая летняя, с вырезом. Принт – вся как будто из газетных вырезок сшита. Мать где-то достала и сначала сама носила пару лет. А потом уже она ко мне перешла, я за ней донашивал. Где-то ж она, наверно, до сих пор лежит в тюках на антресоли? Ни у кого такой не было. Было интересно: разные шрифты, куски статей, в основном по-английски. Английский я не очень знал. Так больше yes it is или из песен каких-нибудь. Wind of changes. А тут кто-то из девиц взял с нами своего парня нового. Как его звали? Пятно родимое на щеке. Он английский хорошо знал. Ни до, ни после его никто не видел. И вот мы тогда, пока шашлык делали, начали гадать по моей рубашке. Типа, а вот, что ждет тебя, Серега, в этом месяце – тыкали пальцем мне в подмышку и зачитывали то, куда пальцем попали. А тот парень, с родимым пятном, переводил. Или на ходу придумывал, не проверишь же. От смеха по земле катались. Там из обрезков выходило что-то типа “неожиданное развитие сюжета… появление новых обстоятельств… ближневосточный след”. И все сразу: ну все Серега, ближневосточный след – не иначе ты тайный еврей, придется тебе сделать обрезание. Или – будущее Людмилы – у меня на правой лопатке: “Редкий вид, почти исчезнувший в природе… сотрудники зоопарка не поверили… малыши чувствуют себя хорошо… мать пока не проявляет интереса”. И все так: ну значит, ты, Людмила – ехидна, родишь двойню и бросишь детей, а ведь так сразу и не скажешь, вроде приличная девочка. А вот Витечке тогда выпало что-то такое про пожарников, опасный труд и награду от мэра. И все сразу ухватились за награду, решили, что это будет нобелевская премия. И требовали, чтобы он не забыл нас и поделился. Витечка поклялся, что не забудет и поделится.
А на самом деле это было про пожарников, но мы этого не знали. Витечка где-то тогда же занялся бизнесом – типа бытовая техника, что-то развозил на газельке по Подмосковью, ездил в Калугу, Тулу, куда-то там еще. Меня тогда тоже звал к себе, но у меня аспирантура была, и как-то, в принципе, не лежала душа ко всему этому – товар-деньги-товар. Что-то с кем-то они не поделили: в лесу машина обгоревшая, внутри два трупа – Витечка и его друг, “партнер по бизнесу”. Разборки. Никого не нашли, так ничего и не выяснили. Наверно, и не искали особенно. Странно, что с машиной сожгли, а не перегнали куда-нибудь и не перепродали. Богатые очень. Или ленивые.
Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Китай-город. The next station is Kitay-Gorod.
Английский я учил уже в аспирантуре. Мы с Людмилой вместе учили. Нас собственно двое и осталось на кафедре. Малиновская была строгая, как Родина, и по-английски она говорила так, как супермодель ходит на показе по подиуму – левая нога, правая нога, снова левая – просто идет, но невозможно оторваться. Это уже потом выяснилось, что она все детство провела в Англии и Америке, у нее отец дипломат. А тогда в начале, на первых занятиях – совсем как гость из другого мира – прямая, стильная, с высокой прической и безупречным произношением. Как девушка Бонда. Ну так, наверно, и было на самом деле. Ни единого слова по-русски 120 минут, пока пара идет, от звонка до звонка. Я собственно и английский выучил, чтобы быть рядом с ней.
Вечерние занятия, часто один на один. И вот мы читали какой-то текст, про Византию, и разбирали специальную лексику. Не помню как, но она как-то вдруг вышла на то, что значения слов вещь условная, и границы между словами условны и подвижны. И то, что мы называем – не есть объективная реальность, но наша проекция. Где кончается эротика, и где начинается порнография? Где кончается игра и флирт, и где начинается животное желание и секс? У вас есть ответ на эти вопросы? Ну, давайте! Смелее, дайте волю своему языку, иначе так никогда и не начнете говорить. И все это по-английски, и смотрит серьезно. Лицо неподвижное, ни тени улыбки, а в глазах дьявол. Подпиши договор, отдай мне свою душу – и я выполню любое твое желание. А я так офигел, что ни слова сказать не могу. Сижу, краснею, давлюсь какими-то обломками артиклей и предлогов и от одной мысли, что она рядом, и ждет, и имеет в виду то, о чем я думаю… Я был на грани распада. И тут звонок. Малиновская засмеялась – впервые за год занятий – и сказала, что мы продолжим после выходных.