Я прочла письмо семь раз. С каждым разом оно становилось все более отвратительным.
«Пришлось поступить в своих интересах». «Терпела это». «Не была создана для материнства». Ах ты ж...
Купить себе что-то симпатичное и думать о ней? О женщине, которая меня бросила, о женщине, которая притворялась, будто не узнала меня после двадцати одного года разлуки?
«Похоже, ты отлично устроилась».
— Вообще-то, я жалкая неудачница, мам, — сказала я. В тишине голос показался слишком громким.
Я долго сидела в кабинете, пока тени вытягивались, дождь стучал в окна, словно мысль, которая желает войти. А потом нечто и в самом деле вползло в мой разум, осторожно, словно пробуя его воды на безопасность. Медленно, очень медленно, я поняла.
Хватит.
Поступки моей матери — один поступок, строго говоря… уход от меня — тяжкой цепью лежал на моем сердце… на всей жизни… с самого моего тринадцатилетия. Хватит.
«Похоже, ты отлично устроилась».
— А знаешь что? Забудь, что я сейчас сказала, ма, — сказала я. — Ты права. Я отлично устроилась, и не благодаря тебе.
Прежде чем я осознала, что двигаюсь, плащ уже был в руке, и я бежала вниз по лестнице, к маленькой парковке за зданием, и садилась в свою желтую малолитражку. Я рванула с места так, что из-под колес брызнул гравий. Плевать. Нарушив все скоростные режимы от Эдгартауна до Тисбери, я нажала на тормоза, только очутившись на подъездной дорожке отцовского дома. И вот он — дом, где я росла, место, которого я избегала с той секунды, как уехала в колледж. Я выскочила из машины и вбежала внутрь.
Она была там. Осунувшаяся, измотанная и без макияжа, отчего лицо казалось до странности пустым. Сигарета в руке, волосы на пару дюймов длиннее, чем в обычной «почти божественной» пышной прическе. Увидев меня, она устало улыбнулась.
— Какой приятный вид. Как ты, Харпер, золотце?
— Привет, Беверли, — выпалила я. По радио крутили какую-то кантри-вестерн балладу; статические помехи прерывали вещание, но Бев это вроде бы не беспокоило. Памятуя о моей нелюбви к дыму, она загасила сигарету.
— Присядь, передохни. Съешь чего-нибудь? — Бев потянулась встать.
— Нет, нет, сиди. Все нормально, — сказала я, придвигая стул. — Уилла тут?
— Была, но кажется, они с твоим папой отправились в мастерскую.
Оказавшись здесь, я точно не знала, что сказать. Погрызла кутикулу, потом положила руки на колени.
— И как ты после визита Ника?
Я остро взглянула на Бев, она слегка улыбнулась в ответ. Никто больше не задал мне этого вопроса.
— Эм… живу ничего, Бев, — сказала я. — Но не… что ж, я не… А как ты, Бев? Как поживаешь?
— Ну, сейчас вроде бы неплохо. — Она расправила салфетки в держателе, уродливой пластмассовой вещице в виде флеш-рояля, и вновь поглядела на меня. — Слышала, вы с Деннисом расстались? Печально. Но раз столько месяцев спустя вы так и не собрались к алтарю, это кое-что значит. Мы с твоим папой знали друг друга всего неделю… хм. Наверное, не лучший пример, раз мы расходимся и все такое. — Она натянуто улыбнулась и пожала плечами.
— Бев, насчет этого. Мне нужно тебе кое-что сказать. Я… — Ах черт. Так и не придумала, как сформулировать. Я сглотнула; Бев ждала, помехи трещали, за окном шелестел дождь. Из приемника послышались знакомые аккорды. «Sweet Home Alabama».
— Обожаю эту песню. — Взгляд Беверли стал отстраненным. — Я не вынимала кассету из магнитофона в своей машине, помнишь? Крутила ее без конца.
И я вспомнила… как стою у окна, а Бев въезжает или выезжает с подъездной дорожки под «LYNYRD SKYNYRD».
— Ты никогда не хотела со мной ехать, — сказала Бев со слабой улыбкой. — Но стояла там, у окна, твердо желая убедиться, что я вернулась. Потом убегала прочь, пряталась в своей комнате,утыкалась в книгу и притворялась, будто ничего не видела. Бедная маленькая мышка. Всегда так боялась, что тебя бросят, никогда никого к себе не подпускала.
Вот оно. Краткое изложение моих эмоциональных провалов.
Хватит.
— Бев, — повторила я. Подавшись вперед, я взяла ее руки в свои. — Беверли, послушай. Я… — Комок в горле перекрыл слова.
— В чем дело, сладенькая? — Она склонила голову и нахмурилась. — О боже, ты что, плачешь?
Я просто крепче сжала ее руки. Беверли приняла меня с первого же дня, как увидела — отчаявшегося, угрюмого подростка, смотревшего на нее как на недоразумение. Она считала меня восхитительной, прекрасной… заслуживающей любви. Считала меня самой лучшей, несмотря на то, что я из кожи вон лезла, стараясь держать ее на расстоянии вытянутой руки.
Но двенадцать лет назад, когда я превратилась в кучку пепла на кухонном полу в Нью-Йорке, позвонила я именно ей. И без тени сомнения знала, что Беверли Роберта Дюпре Макнайт Лупински Джеймс приедет за мной. И она это сделала. Без колебаний пять часов промчалась на машине через Массачусетс, Коннектикут и Нью-Йорк, добралась до моей квартиры, без единого вопроса или упрека сгребла меня в охапку и приволокла домой.
— Беверли, — прошептала я, ибо горло сжал спазм. — Бев… ты была мне больше мамой, чем моя собственная мать. — Ее глаза расширились. — Ты не обязана была любить меня, Господь свидетель, я немало этому способствовала, однако ты меня любила. Ты всегда была рядом, всегда заботилась обо мне, так что прости, что мне потребовалось столько времени это понять. И я хочу, чтобы ты знала — даже если вы с папой разведетесь… — Прервавшись, я сильнее сжала ее руку. — Я всегда буду твоей дочерью.
Ибо эта женщина была моей настоящей матерью. Вот уже двадцать лет она любила меня вопреки моему поведению, а это именно то, что делают настоящие матери. Это и есть безусловная любовь.
Бев изумленно приоткрыла рот.
— О, детка, — прошептала она. — О, моя девочка, я тоже тебя люблю.
Потом мы долго обнимались. Массивная грудь Бев казалась невероятно уютной, а запахи спрея для волос и сигарет — запахом дома. Она плакала и гладила меня по голове, и я внезапно обнаружила, что это чертовски приятно.
***
Часом позже, после чашки чая и литра слез, я снова обняла Беверли. Все эти физические проявления нежности были слегка непривычными… но оно того стоило. Я могла бы к такому привыкнуть. Я хотела к такому привыкнуть.
Пообещав позвонить завтра, я вышла на задний двор, к мастерской отца — месту, пропахшему древесиной и промасленными электроинструментами. Он разговаривал с Уиллой: негромкий голос, руки сложены на груди, лицо серьезное. Я ощутила легкий укол зависти — отец всегда лучше ладил с Уиллой. Конечно, она внушала больше симпатии, чем я, но тем не менее.
При виде родного ребенка папа прервался, и оба взглянули на меня.
— Можно поговорить? — спросила я.
— Со мной? — уточнил папа.
— Эм… на самом деле с вами обоими, — ответила я, делая вдох. — Ладно. Эм… Уилла, послушай. — Я покусала губу. — На этот раз я не собираюсь заниматься твоим разводом. Фактически, э-э, не хочу показаться жестокой, но я в самом деле не могу больше вытаскивать тебя из передряг. Тебе двадцать семь, а не семнадцать. Никаких займов, никаких кредитных карт. И я просто… перестану давать тебе советы, ладно? Все равно ты никогда ими не пользуешься.
— Что ж, я… — начала Уилла.
— Хотя все-таки дам еще один совет, — перебила я. — Отнесись наконец серьезно к чему-либо. Будь то Кристофер, или работа, или место, или курсы… привяжись к этому, Уиллс. Тебе не захочется превратиться в нечто, дрейфующее наподобие семечка молочая, с кучей дурацких отношений за плечами и большой дыркой от бублика впереди. Так поступила моя мать, и сейчас она официантка в Южной Дакоте, без никого и без ничего. Тебе такое не нужно, Уилла. Поверь мне.
Повисла тяжелая тишина. При упоминании матери отец застыл. Уилла просто долгую секунду смотрела на меня. А потом улыбнулась.