Дело идёт к осени, и всё чаще слышится тревожное слово «уборка». Слово звучит как-то напряжённо, вроде бы даже с оттенком страха. Больше стало движения телег и даже верховых на дороге. Начали поговаривать об уполномоченном: «Приедет уполномоченный… А вот приедет уполномоченный… Нет, завтра ещё не будет. А его уже вчера в Маралихе видели. Завсегда через день после Маралихи приезжает». И приехал. Я видел, как в середине дня к конторе подъехала рессорная тележка с кучером. В ней сидел толстый и важный дядя слегка бандитского вида. Тележка здорово похилилась набок, а потом поднялась, когда он громоздко вылез из неё. Уполномоченный сделал два шага с пыли и опустил на придорожную траву толстый, коричневой кожи портфель. Снял светло-жёлтую соломенную шляпу, вытер платком потную толстую шею под копной чёрных курчавых волос, вытер лицо с большим висячим носом и снова надел шляпу. Забрав портфель, решительно двинулся по тропинке к конторе. Оттуда, навстречу ему, уже быстро шёл председатель колхоза в сопровождении двух счетоводих. Уже из-за угла избы я видел, как председатель, что-то непрерывно говоря, услужливо распахнул дверь конторы, пропустил вперёд могучую тушу уполномоченного. Вскоре уполномоченный переместился через двор в нашу избу. Его сопровождало всё колхозное начальство, позже мама объяснила, что это были парторг, председатель и четыре бригадира. Две счетоводихи несли охапками папки и скоросшиватели. В конторе расположились вокруг стола за перегородкой, и оттуда начал разноситься могучий голос уполномоченного. Его сопровождало невнятное бормотание начальства. Голос уполномоченного постепенно нарастал, переходя в громовые раскаты. Начальство булькало всё невнятнее, как булькает вода в ручьях во время грозы. Мы неслышно пробрались в избу и проскользнули на печь, от греха подальше. Почему они так боятся этого борова? У него и револьвера не видно. «Под суд отдам! Вы, вы – диверсанты и подкулачники, вы меня ещё узнаете! Я вам не дам поставки срывать! Вы, подкулачники, у меня закрутитесь (та-та-тата-та-та… … …). Если ко вторнику хоть килограмм за вами останется, собирайте котомки, за вами во вторник же приедут!» Ах, вот оно что, вот чего боятся эти видавшие виды, потёртые жизнью мужики, по возрасту или по инвалидности не призванные в армию. Они всей кучкой уныло поплелись за уполномоченным к его коляске, когда уже затемно он окончил разнос и пошёл на выход.
Через пару дней, когда я уже подзабыл об уполномоченном, Юда позвал меня кататься на лошадях. Его отец был конюхом, по фамилии Юдин. Поэтому и сына прозвали Юда, чему он никак не возражал. Мы довольно долго болтались у плетня вокруг конюшни, пока, наконец, Юда вывел за уздечку двух лошадей без сёдел. Он ловко перебрался с плетня на одну из них, а я забрался на другую со второй попытки. Добро ещё лошади были спокойные. Мы двинулись вдоль плетня вверх по едва заметной тропке. Она довольно круто забиралась на сопку, что торчит через дорогу как раз напротив нашей избы. Это на ней я видел зимой волков. Трюх-трюх, мы поднялись на ложбину у вершины сопки. Ехать было неудобно – спина у лошади широкая и скользкая от пота, она подпрыгивает подо мной на каждом шагу, и я стукаюсь попкой о жёсткий хребет, так как мои ноги разбросаны в стороны на широкой, как купол, спине лошади. Уздечка мало помогает сохранять равновесие, хотя я и цепляюсь за неё как за спасительную соломинку. Мы широким кругом разворачиваемся по ложбине наверху и поворачиваем назад, вниз. С высоты открывается широкий вид на Курчумскую долину с пугачёвскими избами под ногами.
Этот ошеломляющий кругозор вспомнился мне много позже во время первого полёта на самолёте. Самолёт оторвался от земли, стал набирать высоту и наклонился, делая разворот. Земля стала разворачиваться невиданным сказочным образом. Конечно, я понимаю, что масштабы тут совсем разные, и сейчас, после Кавказа и Тянь-Шаня, пугачёвская высота показалась бы мне неприметным холмом. Но тогда… Тогда это была ширь и головокружительная высота.
Мои ноги оказываются на ушах лошади, а её голова качается над крышами изб внизу. Сам я безнадёжно сползаю со спины на шею лошади. Держаться не за что, и единственный путь – на голову лошади, а потом, потом будет свободный полёт, полёт над дворами Пугачёво, полёт птицы! Но я не птица и не умею летать. Как ещё терпит меня это благородное существо, наверно, напрягает шею, чтобы не стряхнуть меня под ноги вниз. Она из жалости терпит это ничтожество, елозящее у неё над головой. Упираюсь, ухватившись за жёсткие волосы гривы. Нет даже голоса для трусливого визга – сухое горло совсем перехватило. «Ма… атушка, потерпи ещё чуть-чуть, потерпи – уже выравнивается». Выровнялось, и только теперь я слышу, как заливается смехом Юда, едущий за мной. И только когда мы останавливаемся у того же плетня и слезаем с лошадей, я укоризненно смотрю на Юду. Он всё ещё веселится: «Ну ты, ты верховой! Тебе только на иноходцах скакать! Как ты цеплялся! Да ты не обижайся, ты бы на себя сам посмотрел, обдулся бы со смеху!»