Этот героический выезд, наверно, определил мою дальнейшую судьбу всадника. Не то чтобы условный рефлекс на всю жизнь выработался, но и страстного желания ездить верхом как-то не возникало. Впрочем, как ему было и возникать – в сороковые годы лошадь была не для катаний. Я читал тогда всё, что попадалось под руку, и как-то раз пытался одолеть какую-то юридическую брошюрку. Мало чего понял, но вот что за незарегистрированную лошадь полагалось десять лет, это я понял. И даже усвоил, что при отягчающих обстоятельствах полагался расстрел. Так что лошадь представала как нечто весьма серьёзное. Даже в недавние годы я не мог не удивляться слегка, видя в Германии малолетних девчонок, разъезжающих на лошадях по специальным трассам в лесах и полях. Ведь – на лошадях. И совсем символичным показался мне пожилой немец, который ехал на велосипеде, держа в руке уздечку мирно цокавшей за ним лошади. Да, в конце ХХ века трудяга лошадь совсем потеряла свой прежний устрашающий юридический статус, да и статус главной производительной силы – техника окончательно вытеснила её. Прогуливаясь недавно по дорожкам парка в подмосковной Дубне, я посмеялся – а не взять ли мне билетик проезда на лошади по круговой дорожке. Лошадка спокойная, совсем как та моя лошадь в Пугачёво, её и за уздечку вести не надо, сама пойдёт. Это стало бы достойным завершением моей карьеры всадника. Однако завершение произошло немного иначе. Находясь на отдыхе в Крыму, вернувшемуся в родные Пенаты, я случайно увидел рекламу небольшой конной фермы вблизи Алушты: «Прогулка верхом по яйле!». Вот это мне упустить уже никак нельзя! И я не упускаю. Ферма ухоженная, во всём чувствуется проявление заботливого и думающего хозяина. Моя супруга убеждает его выбрать мне самую спокойную, «самую нескаковую» лошадь, и я впервые в жизни оказываюсь в седле! Да… я убеждаюсь в том, что седло было великим изобретением человечества – даже разбитая вдрызг тропинка, виляющая между деревьями, не портит удовольствия по-королевски восседать в седле. Четверть часа по разношёрстному лесу, лес расступается, и лошадь величественно вышагивает на широкое каменистое плечо над волнами лесов, что спускаются вниз к далёкому бирюзовому простору Чёрного моря. Лошадь останавливается, спрыгиваю. Ровный раздольный ветер раскачивает гриву лошади и рыжую иссохшую траву между сиреневато-серыми камнями. Достойное завершение карьеры конника.
По вечерам мы гоняем по дворам в «казаки-разбойники». Остановиться в этом занятии трудно, и мы расходимся, только когда становится так темно, что не разобрать, кто казак, а кто разбойник. Как-то к вечеру у нас появились новички – двое тщедушных рыженьких, они только днём приехали в Пугачёво. Поселили их недалеко от нашей избы, сразу за правлением. Семья состояла из старухи и троих внучат – двое этих рыженьких моего возраста и почти взрослая девушка, стройненькая, улыбчивая и совсем не рыжая. Уже на другой день мы знали, что её зовут Фаней и что она будет работать в колхозе, как взрослая. Пацаны пойдут в школу со мной во второй класс. Один из них при знакомстве назвался Русланом, чем здорово удивил меня – ничего себе, богатырь, только Людмилы ему не хватает. Юда тоже призадумался на минуту, потому что он такое имя услышал впервые. Однако он тут же заявил решительно: «Значит, Руслик». Руслан не возражал и стал быстро отзываться на Руслика. Что Юда всё же ошибся, мы узнали буквально на второй день, когда, как обычно, заигрались в своих казаков-разбойников дотемна. Над Пугачёвым вдруг разнеслись долгие настойчивые призывы: «Сру-у-улик! Сру-улик! Сру-у-улик!» Мы замерли от удивления – кого это она так? «Надо домой идти», – сказал Руслик и, взяв брата за руку, пошёл на зов бабушки. Только тут нами овладел неудержимый хохот: «Вот тебе и Руслик, за что она его так?» Но дома мама разъяснила мне, что бабушка не издевается над внуком – они эвакуированные, из Ленинграда, их семья еврейская, на их языке это нормальное семейное имя, и ничего зазорного здесь нет. А вот Фанечке досталась работа неприятная – учётчик. Учётчик обязан каждый день замерять обработанные поля. Для этого надо проходить по краям всех участков, перекидывая с ноги на ногу здоровый треугольник из двух жердей с перекладиной. Я уже видел, как это делали колхозницы. При этом надо записывать замеренное, а потом ещё как-то считать, что получилось. И полученное отдавать бригадиру. А бригадир и колхозники всегда недовольны, и лучше не слышать, как они кричат вокруг учётчика. Я испытал жалость к Фане, когда увидел её вечером возвращающейся с поля с тяжёлым для её тонких рук аршином. Если бы я был постарше, я мог бы управляться с такой работой. Даже лучше, чем она. Хотя, как надо считать намеренное, я не знал.