Мы сидели, свесив ноги в прозрачную бегущую воду арычка возле нашей избы, и спорили, иноходец ли Бодрый или нет. На Бодром только что проскакал мимо Васька Кривопалый, так что было о чём спорить. Лёха, как всегда, горячился и уже готов был в драку: «Не дрыщ-щи, по лбу дам, иноходец он, иноходец, сам ты не иноходец, тебе ж говорю, сам видел. Ну и что, что таперя не шёл иноходью, а тогда шёл, баран ты холщёный. А еш-шо чо ты не видел, суслик хренов, может, как твоя комолая спод быка шла?» Он уже перегнулся через мою голову, чтобы дать тумака Юде, когда над нами раздался звонкий голос: «Уже за кулаки, герои? А миром не обойдёмся? О чём спор?» Оглянулись, за нами быстро проходила Фаня. Мы засмущались, заулыбались, забормотали: «Да мы та-ак, мы без бою, мы за иноходца сцепились…» – «Ну-ну, вояки, а вы лучше вокруг посмотрите – денёк-то сегодня! Лето-то какое! Красота! Ну, бывайте, хлопцы». И она минула нас как лёгкий ветерок, и след её простыл за дверью правления, только зеленоватый блеск её больших глаз ещё мелькал то ли в воде нашего арыка, то ли в бледной зелени тополей. Спорить об иноходцах уже не хотелось. Я с удивлением посмотрел вокруг – в самом деле, почему я не заметил, что день сегодня такой удивительный?
Вскоре после этой встречи мама пришла из конторы с усталым и печальным лицом. Немного поговорив с нами о насущных делах, она после длинной паузы тихо сказала: «А знаете… знаете… Фаня погибла». Мы онемели. Потом я с трудом произнёс: «Не может, не может этого быть. Это неправда. Я её недавно видел». – «Нет, правда. Её убила молния. Два дня назад. Её в райцентр послали, со сводкой. Надо было пешком пройти между деревнями. В открытом поле. Началась гроза. Место открытое, высокое. В такие места и бьют молнии. Она одна шла». – «Так, может, и неправда, что убило? Кто видел? Может, не убило». – «Убило. Когда её хватились, пошли искать. Нашли уже холодную. Как увидели, думали – ещё живая, хотели помочь. Говорят, после удара надо зарывать в сырую землю – электричество уходит в землю. Но она была уже холодная, не помогло. Её так там и закопали, не знали, куда везти».
Ещё через пару дней наши эвакуированные куда-то уехали. Больше мы о них ничего не слышали.
Осень 1943 года
Наконец-то волнующий день – Первое сентября! Идём на открытие учебного года втроём: мама, Люся и я. Школа от нас в получасе ходьбы: на всё той же улице два одноэтажных небольших дома, один для младших классов, другой для старших – третьих, четвёртых, там же учительская. Из входной двери попадаешь в большой коридор с окнами по сторонам и двумя дверями в классы. Парты в классе в два ряда – лицом к окну, у которого учительский стол и чёрная доска, ещё не измазанная мелом. Учительница, Нина Васильевна, оказалась совсем молодой, миролюбивой и доброжелательной. Она поделила между нами тетради – каждому по половинке, и карандаши – по трети простого, аккуратно заточенного карандаша. Она научила нас, как надо точить карандаш, чтобы его хватило подольше, и раздала нам по деревянной ручке с красивым металлическим пером. Химических чернил сейчас нет, поэтому каждому надо будет дома нажать в чернильницу свекольного сока. Им можно хорошо писать. А сейчас, пока нет чернил, будем писать на доске мелом. И мы по одному пошли к доске – вспоминать, как пишутся буквы. На улице к школе стал приближаться звонок и, пройдя в коридор, задребезжал радостно. Нина Васильевна отпустила нас, и мы ринулись в коридор как оглашенные. Там девчонки-первоклассницы, крепко сцепившись руками, уже завели хоровод:
На этом содержательная часть песни кончается, и всё повторяется заново, с тем же энтузиазмом, до самого звонка. Вот он уже движется во дворе к нашему дому. Мы, ребята, уже успели обменяться тумаками и подножками и валим в класс, опережая Нину Васильевну. На этот раз она разделила между нами, а нас было двадцать человек, пять книг для чтения. Книжки совершенно новые, жадно рассматриваем их, шумно сбиваемся четвёрками по соседству для домашней работы с ними. Теперь начинаем читать. Слова у всех складываются из слогов с трудом и переутомляют уже на одной строчке. Я, не торопясь, начинаю читать подряд, строчку за строчкой, пока поражённая учительница не останавливает меня в полной тишине замершего класса. Она ничего не говорит, но мне становится ясно, что учиться будет легко. Вот только откуда я добуду свёклу для чернил?
Я удивил тогда не только свой класс, но и всю школу – к нам домой стали заходить в гости незнакомые «старшеклассницы», да и взрослые, чтобы убедиться, что про мальчишку, который читает без запинки, словно в голове написано, не врут. Я, по их просьбе, доставал нашу единственную книгу в прозе – «Рассказы» Джека Лондона. Они открывали её наугад, а то, может, выучил что наизусть, и проверяли, читаю ли я, что написано. Правда, вскоре я заметил, что они не успевают следовать за мной и, устав, заводят разговор о том, о сём. Как-то я упомянул, что мы приехали с Дальнего Востока на поезде. «Как?» – «Ну, это такие большие вагоны на колёсах, и их паровоз тащит по рельсам». – «Как по рельсам?» – «Так. Вы же видели в кино, как». – «А как это – кино?» – «Ну, это такая белая простыня, большая, ровная, висит на стене, и на ней всё показывают». – «И поезд с вагонами по стене?» – «Да». Тут их удивление переходит в недоверие, смущённо улыбаются – врёт парень. Правда, я к тому времени уже привык и к удивлению, и к недоверию. Дело в том, что, когда мне ещё шёл четвёртый год, мы жили в знаменитом тогда, строящемся в тайге городе Комсомольске-на-Амуре. Родители работали, а я целыми днями сидел дома. Сестрёнка, тремя годами старше, ходила в первый класс школы, и для меня её приход домой был радостным и долго ожидаемым явлением. Я начинал выспрашивать, что там, в школе, было. Она как раз училась читать и с удовольствием показывала мне свой букварь. В нём находились те же буквы, что и на наших деревянных кубиках, и я увлекался поисками знакомых букв. Так и произошло поразившее меня открытие, что за буквами «М» и «А», «М» и «А» на самом деле прячется МАМА. Это ошеломило меня. Я проверил открытие на следующей строчке, где были буквы «П» и «А», «П» и «А». О чудо, здесь оказался ПАПА! Чудеса – и на следующих страницах получались слова! Я сорвался с места и с раскрытым букварём бросился из комнаты в коридор. Это был длинный коридор с дверями в соседские комнаты. Там же были столы с керосинками на них. У столов готовили соседки, и среди них мама. Я подбежал к ней с громким криком: «Мама! Я умею читать!» – «Да? Как это ты умеешь?» Суетливо тыча пальцем в букварь, я возопил: «Мама! Папа!» «Ну, это он запомнил, что Люся там читала», – сказала подошедшая соседка. Она перевернула пару страниц и поставила мокрый палец возле какой-то строчки. Я впился глазами в строчку и медленно произнёс: «МЫ НЕ РАБЫ. РАБЫ НЕ МЫ». Тут все готовившие ужин женщины столпились вокруг меня. Я торжествовал, потому что только что проявленное недоверие сильно оскорбило меня, я не привык к недоверию. Но главным было совсем другое – замечательно приятное чувство от сделанного открытия, удовольствие самому обнаружить что-то неожиданно новое. Это уже во второе мгновение всплывает – знали ли это раньше другие, и как они к этому отнесутся, а в первое мгновение – одно только удовольствие, самому открыть что-то совершенно неизвестное. Конечно, совсем независимо от этого события, уже много позже, после средней школы, я выбрал себе профессию физика-экспериментатора. Но в основе этого выбора была смутная догадка, что на этом пути можно получить удовольствие того же рода, какое я испытал трёх с половиной лет от роду над букварём в Комсомольске-на-Амуре. Удовольствие редкое и дорогое. К сожалению, за своим профессиональным занятием я узнал, что, будучи редким, это удовольствие даже и в науке не всем достаётся. Тут уж ничего не поделаешь – человек просто ошибся в выборе профессии. Бедняга напрягается, ищет удовлетворение в чём угодно – в тщеславии, в финансово-карьерных достижениях и менеджерских успехах, но вот удовольствия самостоятельных находок в своей научной деятельности он намертво лишён. Остаётся только всячески убеждать самого себя и других в отсутствии творческой импотенции. Это как с музыкальным деятелем, которому медведь при рождении на ухо наступил.