На следующий день, придя в класс, я замечаю, что ребята непривычно сторонятся меня, непонятно чему хихикая между собой. Девчонки как-то сбиваются в кучки спиной к ребятам и выглядят смущённо. Валю и вовсе не видно за спинами девчонок. В чём дело? Почему мне ничего не объясняют? Пацаны явно избегают говорить со мной. Выручил, как всегда верный, Юда. «Чего они?» – спросил я. «Да говорят, вы с Валькой под мостом лежали». – «Как лежали? Там же снег, да и с крыши видно, что мы там повернули и побежали назад». – «Повернули, – хмыкнул Юда, – но они сговорились, что вы там полежали». – «Как полежали, зачем полежали, ты же видел, что мы там даже не останавливались?» – «Не останавливались-то не останавливались, но что под мостом мужик с бабой делают?» – «Что?» – «Вот то-то же и что». И Юда, отведя меня в сторонку, стал терпеливо объяснять мне, что мужик с бабой делают, оставшись наедине, тем более под мостом. «Да ты не спорь, – говорил он убеждённо. – Я знаю, мне с печки всё видно. Они думают, я сплю, а я не сплю». Наконец-то в коридор вышла, размахивая звонком, уборщица, и мы пошли на первый урок.
Весна 1944 года
Снег сошёл быстро. Ещё на днях только конский навоз темнел на дорогах посреди пожелтевшего снега, радуя галок, но тёплый дождь быстро съел снег, и вчера нам сказали в школе, что уже в это воскресенье можно идти в поля за колосками. Мы уже собирали колоски на колхозных полях осенью, после уборки. Собирали до последнего колоска, укладывая колоски в выданные нам холщовые мешочки, и несли их на колхозный двор сдавать кладовщику. Даже в школе висел плакат: «Уберём урожай до последнего колоска! Хлеб – для фронта, хлеб – для победы!». На плакате мордастая и краснощёкая колхозница гордо держала в руке пучок колосьев, а за нею строился пионерский отряд с колосками в руках. Как ни собирай их осенью, всё равно какие-то недоглядишь – под остьями и соломой, под стеблями сорняка. Поэтому что-то можно найти в поле и из-под снега перед весенней пахотой. И весной разрешали собирать колоски уже себе, не сдавая кладовщику. Мы сговорились пойти воскресным утром вместе, всем классом. Не повезло с погодой – день выдался прохладный и дождливый, с унылыми тучами, низко ползущими по верхним полям, за сопками. Время от времени прыскало мелким дождём. Всё же мы ползали по полям до вечера, и только когда начало рано смеркаться, собрались вместе, чтобы сравнить достижения. В промокших тряпичных мешочках топорщились серые, порой черноватые колоски, у кого меньше, у кого, более способного, больше. Валя набрала довольно много, она всегда была проворной. У меня меньше, мой сбор выглядел довольно жалковато. Если бы не история с мостом, она, наверно, поделилась бы со мной своим успехом.
Мама встретила меня недовольно: «Это надо же было мокнуть целый день, наверняка простудился. Ну что, не проживём мы без твоих колосков? Раздевайся скорее и грейся у печки». – «А колоски? Я сейчас вышелушу зёрна, и быстро сварим кашу, они мягкие». – «Никакой каши, надевай сухое и садись ближе к огню, грейся».
На следующий день в классе было малолюдно. «Наверно, многие простыли вчера в поле», – сказала учительница. Но на следующее утро нас ошеломило известие: умер Витька. «Как умер?! Он же здоровый! Лошадь придавила? Его придавишь, он сильный!» После двух уроков Нина Васильевна пришла в класс в слезах – Вася Белый и Костя Марьин тоже умерли. Полное оцепенение. Чуть слышатся только всхлипывания Нины Васильевны, она опустила на учительский стол лицо, закрытое руками. «Идите домой, дети», – наконец тихо сказала она. Дома тоже ничего не прояснилось. Из правления пришла мама и сказала, что по всей деревне умирают люди. Назавтра погода оставалась дождливой. Я шёл в школу со страхом, что там? У дверей одной из ближайших изб вдруг увидел свежеструганную, вертикально стоящую широкую доску. В её жутковатой форме я тотчас же узнал крышку гроба.
Такой предмет я видел только однажды раньше, в Усть-Каменогорске, когда в доме, где мы снимали комнату, умер хозяин дома, дядя Гриша. Осенью, вскоре после нашего приезда, он зашёл к нам вечером потолковать по-домашнему, с гитарой. Он немного пел, подыгрывая себе на гитаре, и между песнями рассказывал местные истории. Но зимой он перестал заходить, его стало не видно. А к весне из-за стены начали доноситься сначала стоны, а потом и страшные крики. Кричал он долго, не меньше месяца, всё более громко и совершенно зверея от боли. Его койка была как раз у меня за стеной, и мне затыкали на ночь уши ваткой, чтобы хоть как-то ослабить его вопли. Всё равно было слышно, как он страшно ругался и проклинал врачей, требуя убить себя. Но они никак его не убивали. Потом вдруг стало тихо. А на следующий день я увидел на крыльце дома, у дверей, эту ужасную свежеструганную доску. Тогда всё складывалось в ужасной, но почти понятной последовательности, а теперь ужас был и непонятным, и неожиданным. Он опустился на замершее Пугачёво внезапно. Я дошёл до школы и услышал, что умерла Валя.