В который раз перечитываю, уже на память, а картины становятся всё ярче. Однако… однако надо идти в школу. Там Нина Васильевна читает нам «Зелёный шум» Некрасова. Я шокирован – что это такое? Как это можно называть стихотворением то, в чём нет рифм? Это просто неудачное подражание поэзии. Не проявляю возмущения на уроке, но с трудом дожидаюсь дома прихода мамы с работы и даю волю своему недовольству: «Зелёный шум, зелёный шум, конечно, шум, да ещё зелёный, и ничего больше». Мама успокаивает меня: «Не сердись, стихотворение может быть и без рифм. Ты только вслушайся в эти звуки, вслушайся – и услышишь шум молодой листвы, шум волн весеннего ветра, ведь это действительно зелёный шум, он праздником идёт по весеннему лесу». Успокаиваюсь, слегка смущённо. Ведь эти слова действительно необычны и не только звучат, но и несут с собой волны зелени, насквозь пронизанной светом. Они звучат в тебе, когда чтение кончено и книга закрыта. Конечно, это не «Демон», но тоже… что-то волшебно поднимающее над землёй.
Утром я вышел на крыльцо взглянуть, как выглядит вчерашняя пахота. К нашему двору примыкает довольно большой участок запущенного неиспользуемого огорода. Ясно, что его возделывали раньше хозяева нашего дома, но их почему-то не стало, а колхозу до этого огорода нет дела. Соседям же, наверно, хватает и своих участков, сюда они не лезут. Правление решило выделить этот участок под картошку семье «городских», и вчера во двор вошёл, ведя на уздечке лошадь, неразговорчивый хромой колхозник. Лошадь катила дребезжащий однолемешный плуг. Мужик провёл лошадь к забору на краю участка и опустил лемех. Наваливаясь на рукоятки плуга и подбадривая лошадь выкриками, он пошёл вдоль забора, разрезая землю и выворачивая её чёрным лоснящимся брюхом вверх. Тотчас же за ним увязались грачи и галки, пикируя на жирных красно-сизых дождевиков. Те не успевали сделать и полвитка, как их взмывало вверх. Мужик хромал за плугом довольно бодро, разворачиваясь на ближней и дальней границе участка, и вскоре весь участок покрылся тугими чёрными волнами. Мама вышла из счетоводской и сказала, что завтра будем сажать картошку. «Это будет наша картошка?» – «Да». От радости мы запрыгали: «Ура! Ура! У нас будет картошка!» В нетерпении сажать картошку я вышел утром на крыльцо. Великолепно. Участок на месте и ждёт нас. Но что это? Что так изменилось за дальней оградой участка? Там стало неожиданно пусто. Я не сразу понял, что там исчезла большая белоствольная берёза, только на днях покрывшаяся лёгким светло-зеленоватым облаком мелкой молодой листвы. Облако волновалось от ветра – зелёный шум, весенний шум. Но так было вчера. Сейчас берёзы не стало. Я бросился вдоль межи к месту, где до сего времени царствовала красавица. Сейчас там стоял здоровый грубый пень. Срез его был мокрым от сока, он сочился прозрачными струйками вниз по шершавой белой коре в глубоких чёрных трещинах. Мокрыми были и раскиданные вокруг щепки. Зачем? За что можно было убить берёзу? Ведь она была живая и вместе со всеми праздновала приход весны, праздновала Пасху. Я опустился на жердь развалившейся ограды и тупо смотрел, как по коре бежали юркие муравьи, опьянённые неожиданным подарком – потоком сладкого сока. Рядом валялось несколько помятых веток с ещё не увядшими, слегка клейкими, не вполне распустившимися листочками. Вот и всё, что осталось от моей гордой красавицы. Я так любил сидеть в её тени прошлым летом. Именно здесь я впервые услышал завораживающую музыку слов:
Я почувствовал сейчас просто необходимость грустной мелодии, начинавшей звучать исподволь. Ничто другое не поможет, кроме музыки слов. Так вот почему люди используют эти необычные, ритмичные слова со звуко-совместимыми концами ритмических волн. Иначе нельзя. Может, и у меня возникнут нужные слова. Кажется, приходят. Становится легче дышать и переносить охватившую грусть. Хотя как же далеки эти слова от волшебных лермонтовских: «Печальный демон, дух изгнанья…»