Поэзия поэзией, но чаще просто хотелось есть. Зимние запасы картошки, лука и капусты у всех истощились, а ничего нового ещё не появлялось. Самой обещающей была фасоль. На вьющихся стебельках появились с палец длиной почти прозрачные, бледно-зелёные стручки. Если посмотреть на свет, в них уже просматриваются тёмные пятнышки будущих зёрен. Но когда же они будут? Всё же даже сейчас, набрав горсть стручков, можно бросить их в подсолённый кипяток и, слегка поварив, получить отличный суп. Замечательно вкусный сам по себе. Но у мамы появилась идея «забелить» такой суп обратом. Обрат – это то, что остаётся от молока, когда из него на сепараторе отделены сливки. Правление разрешило получить на молоко-ферме полведра обрата и полведра пахты. А пахта – это то, что остаётся от сливок, когда из них отбито масло. И мы вдвоём, мама и я, идём на ферму. Она располагается за лощиной, на взгорье, окаймляющем село. Идти туда надо через заросли вдоль речушки, сбегающей вниз к Курчуму. Тропинка карабкается по мокрым камням, в густых зарослях кустов и мелких деревьев. Солнечные лучи вспарывают темноту чащобы, одуряюще пахнет цикутой. Влезаем на взгорок, тропинка вьётся теперь наверх по сухому каменистому склону, пахнущему чабрецом и полынью. Жарко – весна уже перерастает в лето. Ферма встречает нестройным мычанием коров, они толкутся по грязи за жердями загонов, отгоняя хвостами оводов. Из фанерного домика доносится машинный вой, а снизу, от речушки, упорно трындит движок, дающий электричество для механики. Колхозницы, увидев нас, приветливо машут руками – гости здесь, чай, не каждый день. Среди них хозяйка нашего первого жилья в Пугачёво – Тася. Она заводит нас в домик. Светло, чисто, в нос крепко шибает кисломолочным духом. Тася показывает нам дрожащие от бешеного вращения шумные машины, объясняет нам, городским, как работают сепараторы и маслобойка. Никелевый блеск и шум невиданных машин очаровывает меня – сепараторы подвывают, а маслобойка булькает и солидно бухает. Пока я кручусь вокруг машин, мама разговаривает с женщинами. На них приятно смотреть – они смеются, жестикулируют, помогая словам пробиться сквозь шум, ветерок с улицы размахивает их белыми передниками. Нам наливают в наши ведёрки обрат и густую комковатую пахту. Бригадирша заносит в журнал расход колхозного добра, и вот мы уже прощаемся. «Идите правой тропинкой, – советуют нам, – а то около левой бычишко буянит, недоглядели, удрал утром, пока не поймали».
Осторожно спускаемся по каменистой тропинке, чтобы, не дай Бог! не плеснуть из благословенных ведёрок. Вот и заросли. Приятно с жары войти в прохладную тень. Но вдруг близко и неожиданно раздаётся могучий рык, словно он поджидал нас за ближайшим кустом. Замерли. На цыпочках перешагиваем с камня на камень. Не услышал бы… Хочется бежать, прыгая по камням, но ведёрки! Бежать нельзя – расплещем драгоценную ношу. А мычание, кажется, ещё ближе, ближе, не услышал бы! Не упасть бы, выбраться бы из зарослей, там хоть тропинка ровная. Хотя, если он увидит нас на тропинке… Но там недалеко огородная ограда – переберёмся… Только в переулке между огородами переводим дух. Не услышал. Мычание удаляется и теряется, наконец, вовсе. Садимся у ограды в тени, прислонив драгоценные ведёрки к ногам и придерживая их всё ещё дрожащими руками.
Дома наши страхи оказались сполна вознаграждены: переливая пахту в свою кастрюлю, мы обнаруживаем вдруг два золотистого цвета комка с налипшей на них белой творожной крошкой. Два куска масла размером со средней величины яблоко. Наверняка это масло «не заметила», наливая нам пахту, наша Тася. С умилением вспоминаю тягучее нытьё Кольки: «Ма-а-ам-ка, маслишка, ма-ам-ка, маслиш-ка…»
Лето 1944 года
Учебный год кончился как-то незаметно и непразднично. Сразу стало слишком много свободного времени – болтаюсь с ребятами по селу и окрестностям. Вот Юда позвал дойти до фельдшерского пункта, в гости к его сеструхе. Она уже взрослая, выучена в медсёстры и работает в фельдшерском пункте, живёт в своей комнате там же. Дождавшись, когда сеструха выйдет из комнаты, Юда оглядывается, вытаскивает с полки книгу акушерского руководства и с торжеством начинает показывать мне картинки. Я не разделяю его удовольствия, мне противно видеть эти картинки и противно даже подумать, что это имеет ко мне какое-то отношение. Нет, сегодня я лучше пойду один. Выхожу через дорогу к тропинке, ведущей на ближайшую сопку. Ту самую, по снежному склону которой бегали зимой волки. И тропинка та самая, на которой я осенью был бесславным джигитом. Наверху поворачиваю налево, чтобы взобраться на невысокую щербатую скалу у вершины сопки. Покоритель вершин. Долго рассматриваю село и нашу избу почти под ногами. А совсем под ногами невысокая скала с аккуратной площадкой на ней. Буквально тянет добраться до неё. Это и нетрудно, плитки под ногами так и скользят вниз, приглашая проехаться по их россыпи. С удовольствием карабкаюсь вдоль острия скалы, крупные камни сыпятся из-под ног и, набирая скорость, катятся вниз, высоко подпрыгивают и делают красивые дуги в воздухе. Ударяясь о скалы, издают звук выстрелов, затихающий далеко внизу. Солнце припекает, пора уходить. Разворачиваюсь с намерением подниматься назад и обнаруживаю, что это не получается – плитки под ногами скользят вместе со мной, приближаясь к обрыву. С ужасом осознаю себя в западне – снизу обрыв, а наверх не вылезти. Орать о помощи бесполезно – я не зимний волк, меня не услышат. Так, может, попробовать дрейфовать по стекающей россыпи в сторону, к скале. По ней вверх, а потом к другой, третьей. Скалы, как чешуя бронтозавра, состоят из непрочных плиток, но по ним можно карабкаться, иногда на животе. Выбрался. Сел на землю, свесил ноги вниз и откинулся назад. Глубоко дышу, солнце слепит залитые потом глаза. Перевернулся на живот, уткнулся лицом в сухой мох и зелёные розетки колючих наскальных репок. Вдыхается пыльный запах камня и душистых просохших трав.