Уже много позже, на тренировках по скалолазанию в Крыму, я однажды основательно застрял на маршруте. Участок маршрута оказался на пределе моих возможностей, да к тому же я шёл с нижней страховкой. Нижняя страховка спасает тебя от тяжёлых травм, но и несколько метров вниз по скале совсем не подарок, так что высота неожиданно становится попросту страшной. Остаётся какой-то метр до перегиба, но правая рука уже не держит, разгибается на зацепке, а каменная стена начинает бездушно и неуклонно отталкивать от себя мою грудь, опрокидывая назад. Ладонь левой руки судорожно суетится на гладкой поверхности скалы. И вдруг нащупывает ничтожную трещину на ней. Всё же буквально ногти за что-то цепляются. Ещё ничтожное движение, и все четыре пальца входят в еле заметную, но спасительную зацепку. Этого хватает, чтобы унять предательское отталкивание стены. Нога успевает найти новую опору, и вот уже плавным, осторожным усилием удаётся протянуть освободившуюся правую руку к спасительному надёжному каменному бортику над головой. Подтягиваюсь, и вот уже могу лечь грудью на каменистую площадку. Она прогрета крымским солнцем, благоухает жухлой щетиной высохшей травы. Утыкаюсь лицом в неё и вдруг на мгновение оказываюсь на той алтайской скале, где впервые вкусил острые эмоции скалолазания.
Время от времени мы небольшой командой рыскаем по нашей пугачёвской речушке. Летом она течёт почти ручейком, разливаясь по ровным местам тонким прозрачным слоем прохладной воды. Узенькие протоки сетью соединяют такие песчаные отмели. Здесь-то и начинается раздолье первобытного рыболова. Пескарей можно загонять на такую мель, где они уже не могут плыть и отчаянно барахтаются, сверкая на солнце. Тут-то мы и берём их голыми руками. Их можно есть сразу, живьём, но более изысканно нанизать их на тонкие прутики и воткнуть прутики в трещины жердей на изгороди. Через пару-другую часов они подсыхают и завяливаются на солнце. Тогда они уже не водянисты и особенно хороши на вкус. Сегодня кому-то пришло в голову пойти с такими пескарями к «киргизам» для обмена на каймак. Собственно, никто из нас не знает, кто они, но называем их киргизами. Их хижины совсем недалеко, за крайними избами села, среди кустов забоки. Две одинокие хижины грубо сложены из облизанных водой булыжников без видимой замазки между ними. Сверху навалено невесть что, и печных труб нет. Одна небольшая квадратная дыра в стене содержит несколько осколков оконного стекла. Подходим. Никого не видно. Свистим. Почти сразу откуда-то возникают два пацана с круглыми, монгольского вида лицами, поверх которых щётки чёрных волос. Кроме штанов неопределённого цвета и вида, на них ничего нет. Кстати, на нас тоже только драные, бесцветные от солнца и стирок трусы. Мы медленно сходимся, не говоря ни слова, у кривой двери хижины. Но у нас в руках по два-три прутика с подсохшими, почти прозрачными пескарями, так что наши намерения очевидны. Лица аборигенов остаются безучастными, но сами они поворачиваются к двери и идут внутрь. Мы следуем за ними. Острая смесь дымной копоти, прокисшего молока и лежалых шкур перехватывает дыхание. В полутьме виден посредине круглый очаг из камня и золы, нары с ворохами хлама вдоль стен и два ящика, грубо сколоченных из досок. Один из хозяев лезет в ящик и, покопавшись в нём, достаёт пару горстей каймака. Загружает его в карманы. С облегчением выходим наружу. Абориген достаёт из грязных штанов жёлто-серый кубик каймака и протягивает руку с ним одному из нас. В обмен он получает прутик с пескарём. Я тоже приобретаю два кубика каймака. Так же молча расстаёмся, вполне взаимно довольные обменом. Засовываем в рот противно-вкусные и вонючеватые кубики каймака.