А мы две недели живём втроём: сестра, я и Чернушка. Живём дружно, но делим буханку хлеба только на двоих, потому что Чернушка очень успешно собирает каких-то козявок и семена-зёрнышки, гуляя во дворе. Она по-прежнему систематически оставляет нам в своём гнезде дома почти ежедневно чудесное яйцо. Знаете ли вы, какой получается суп, если в кипящий котелок с парой картошек пускать струйки яйца? Не знаете. То-то же.
Сегодня я снова буду пробовать пробраться в сенцах на чердак. Там, возле двери по брёвнам венца, удаётся подняться до чердака, но дыра между верхним бревном и доской крыши совсем узкая. Попробую повернуться так, чтобы протиснуться. Пробую. И удаётся. Сажусь на пыльный слой угольной крошки, утеплителя. Яркие ножи солнечных лучей пересекают тёмное пространство под крышей. Вдоль краёв есть широкие зазоры, чтобы продувало ветром, и было сухо. Подхожу на четвереньках к зазору, что глядит на дорогу. Интересно, вон мужик едет на телеге, помахивая вожжами, вон пара пацанов навострилась куда-то. Меня не видят, а я – вот он, тут, над ними. И тут во что-то упирается нога. Слегка отгребаю крошку. Появляется шкура. Баранья, невыделанная, высохшая как доска. Так, а что под ней? О! Поблёскивающий металлом ствол. И гладкое, как бы лоснящееся, тёмное дерево приклада. Осторожно приподнимаю шкуру, и вот уже всё ружьё в моих руках. Тяжёлое, чистое, как будто и не лежало здесь под пыльным слоем. Затвор, магазин, прицел, дуло – всё как будто только что смазано машинным маслом. Всё как будто из рук хозяина. Оглядываюсь, нет ли его тут. Нет. Тишина, только гулькает на соседнем тополе голубь и квохчут у дороги куры. Осторожно открываю затвор, оттягиваю на себя и заглядываю в поблёскивающее нутро дула. Закрываю затвор. Поднимаю, опускаю прицел и подползаю к свету зазора. Навожу мушку через прицел на петуха, беспечно лягающего навозную кучу на дороге. Спускаю крючок. Щёлк! Ах, если бы в магазине был хоть один патрон! Лезу обратно к шкурам, разгребаю их и вижу ещё одно ружьё и чёрную деревянную коробку. Осторожно открываю её – и… патроны! Большие, чистые, отливающие латунью. Перебираю их в руке. Выстрелить, хотя бы разок… Нет. Вся деревня услышит, страшно подумать. Аккуратно складываю всё как было. Накрываю шкурами и даже присыпаю угольной крошкой. Всё – как было.
У нас в семье принято ничего не скрывать от мамы. Однако, когда она вернулась из Усть-Каменогорска, я, после долгих колебаний, всё же решил сохранить своё оружейное открытие в тайне. Мама испугалась бы и не знала, что делать. Так что я об этом никому и не рассказывал. И правильно делал, потому что нашёл я наверняка схорон, сделанный бывшим хозяином избы. Наверно, уже в последнюю ночь, когда в село приехали партийцы и вооружённые особисты и стало ясно, что утром будут раскулачивать, он вместе с сыном отогнул доску у крыши в сенцах и аккуратно прикрыл ружья под угольным утеплителем. Спускаясь, отогнули доску на прежнее место и легли, дожидаясь утра. Больше им прятать было нечего. Утром тяжёлые сапоги затабунили на крыльце. Партийцы грузно зашли в избу, особисты с винтовками переминались во дворе. Увезли. С того утра никто не забирался на крышу этой избы. Изба стала колхозной. Никто не претендовал на неё – у всех были свои приличные избы. Раскулачить надо было хозяев лучшей избы, иначе кто бы добром пошёл в колхоз. Ещё в послевоенное время, когда твой приятель соглашался с чем-то неприятно-неизбежным, он мог, если вы были наедине, сказать: «Так-так», – сказал бедняк. Заплакал и пошёл в колхоз». Может, младшему из хозяев удалось бежать при пересылке и, вернувшись в село тайком, подкараулить единственного рьяного колхозного активиста и пристрелить его на дороге в Платово. Но изба была на замке, и забрать свои ружья он не смог. Да и что было с ними делать? Прошёл слух, что он пригрозил не трогать ихнюю избу. Так она и осталась самой высокой и просторной на селе, только хозяйственный двор помаленьку растащили, и вокруг избы стало совсем просторно.
Неожиданно узнаём от мамы, что скоро уедем. Скачем от радости. Однако, поостыв, задумываемся: разве здесь плохо, разве у нас будет где-то ещё такой дворец? А Чернушка? А целое поле своей картошки? Да там следующей весной можно будет посадить и лук, и фасоль, и, страшно даже подумать, горох и тыкву?! А здешние друзья? Они-то останутся здесь. Становится грустно.