Вскоре выезжаем на широкое плоское место с редкими одиночными деревьями и рассеянным там и сям десятком изб без палисадников и сараев. Зато скотный двор за ними громадный, да ещё с целым полем рассыпчатого торфа. Цепи жердей разгораживают поле. Зачем им, обитателям этих жалких избушек, столько скота? Да и где они сами, никого не видно? А избы… почему так разбросаны? Впрочем, сейчас не до вопросов – мы подъезжаем к какой-то особенно маленькой избёнке, хижине, и возчик с явным удовольствием скидывает с телеги наш скарб – пару чемоданов, пару узлов и сумки. Всё это на земле, у порога хижины. Возчик рад, освободился, наконец, от навязанных ему «городских». Даже не прощаясь, хотя ехали вместе трое суток, вскакивает на подводу, вскидывает руку с кнутом: «Н-но-о!»
Мама уходит к ближайшей избе, а мы садимся на чемоданы. Как из-под земли откуда-то возникает пара пацанов, лохматых, чумазых и босоногих. С одеждой у них тоже не густо – только застиранные, выгоревшие на солнце трусы, висящие до иссиня-загорелых коленок. Ничего не говорят, только неотрывно, не мигая, смотрят на нас. «Как тебя зовут?» – спрашиваю одного. Ни движения в ответ. Появляется ещё пара таких же и такая же девчонка. Аборигены садятся кружком, шагах в пяти вокруг нас. И по-прежнему молчат, поражённые видом пришельцев. Мама возвращается вместе с местной женщиной, которая откидывает крючок с двери хижины и приглашает занять её. Чисто, но размер – четыре шага. Мебель – кирпичная печка-плита. Хорошее дело, мы здесь полные хозяева. Колхозница уходит, оставив нас наедине с молчащей командой, и мы принимаемся за обустройство. Мама с Люсей разбирают узел с постелью, а я иду во двор и складываю из камней маленький очаг. Колодец с чистой водой недалеко, и скоро у меня закипает чайник. Заодно удаётся установить контакт с ребятами – мы обмениваемся именами. Они по-прежнему с неослабевающим интересом отслеживают каждый шаг пришельцев, не проявляя при этом никаких эмоций. В закипающий присолённой водой котелок бросаю пригоршню слегка подрумяненных на сковородке ржаных хлопьев. Как только они всплывают, затирушка готова! Располагаемся на полу вокруг котелка и поочерёдно черпаем ложками. Вкуснятина! Одно мешает – физиономии наших друзей, прилипших снаружи окна носами к стеклу. Заслоняют свет, навалившись всей гурьбой на окно. К тому же еда не идёт в глотку, когда тебе смотрят в рот. «Мама, я закрою окно газетой?» – «Закрой». Достаю как-то сохранившуюся мятую газету, прикрепляю к окну, буквально на мордашки, и возвращаюсь к трапезе. Котелок быстро пустеет, по кружке горячей травяной заварки, и мы с наслаждением укладываемся на своём стёганом ватном одеяле. До чего же приятно закрыть глаза после долгого дня в дороге и ужина. С упоением проваливаюсь в сон.
Вольно же мне было называть про себя детишек аборигенами, в этом не было и тени пренебрежения. Просто я чувствовал себя немного капитаном Куком, книгу его путешествий прочитал весной незадолго до отъезда. А поведение детворы мало отличалось от поведения обитателей Полинезийских островов. Собственно, многим ли отличалась в этих случаях изоляция от внешнего мира: в Платово не было радио, газет, кино, книг, привозных игрушек. Не было ни детсада, ни начальной школы. Зато у них были окрестные горы, птицы, быки и коровы, собаки, деревья и травы, жуки и змеи, бабочки, ящерицы и ещё много-много чего другого из живого, настоящего мира. Можно было и позавидовать им.