Проснулся от галдежа птиц на крыше. Мама уже ушла. Попил ещё не остывшей воды из чайника, заедая выделенной мне частью подсохшей горбушки, и – на исследование. Не торопясь обошёл всю дюжину избушек. У двух на завалинке сидели полуслепые старушки, не заметили меня. Ближе к скотному двое из вчерашних пацанов гоняли босыми ногами белые упругие шары грибов. Грибов было полно на чёрном рассыпчатом торфе, лопнет один, другой уже под ногами. Втроём гонять оказалось интересней, чем вдвоём. Потом они повели меня показать пораненного кем-то ястреба. Тот сидел под кустом и злобно фыркал для устрашения.
Интересно, я совершенно не испытывал никакого превосходства над ребятами. Во-первых, они знали здесь много больше, чем я, во-вторых, вся атмосфера жизни, окружавшей меня до того, была насыщена духом равенства и неприятия кичливости. Разумеется, никаких нотаций на этот счёт я не слышал, но, видимо, и в домашнем, семейном кругу понятие равенства людей формировалось у детей автоматически. Это было одним из достоинств социальной революции, начавшейся в 1917 году. Господ и богатеев перебили и изгнали – кому бы пришло теперь в голову желание равняться на них? Разумеется, так было не во всех семьях – у младшего поколения немногочисленных, преуспевших от революции элементов, сознание превосходства развивалось быстро и эффективно. Как и в семьях, не получивших лавры революции, но ставших успешными. Дети продвинутых партийцев, инженеров, артистов, литераторов, учёных, как правило, вырастали с извращённо завышенной самооценкой. Мы знаем замечательные исключения из этого правила, но как же их мало! Семья особо успешного папы – это инкубатор мелких псевдобонапартиков, псевдоэнштейников и просто высокомерных шалопаев. Сейчас в России зловредный дух равенства успешно истреблён, так что настало время решать, наконец, главную проблему «демократии-либерализма» – проблему эффективного разделения унтерменшей и богоизбранных.
Наша благодушная компания уже снова болталась по деревне, когда на краю деревни раздался могучий глухой рёв. Глубокий, как из-под земли. Мои друзья сориентировались тотчас же: «Бык! Сорвался! Айда!» – и они рванули не от рёва, а к нему, я едва поспевал за ними. На окраине, на поле у скотного двора взлетали фонтаны чёрного торфа: громадный бык грузно скакал с опущенной до земли мордой, вспарывал и взвихрял землю рогами. «Опять сорвался! Кровь учуял – тута вчера корову закололи. Надо б подале колоть, а они вон где!» В самом деле, бык вертелся вокруг большого тёмно-красного пятна на земле. Колченогий старикан суетился на краю поля со здоровым шестом в руках. Он норовил зацепить крюком толстую цепь, болтавшуюся вокруг носа быка при его диких прыжках. Видно было, что старику не хотелось приближаться к быку, он скорее изображал действия. Я только сейчас осознал, что бык вёл только главную партию в адском хоре мычавших коров. Они вопили и буйствовали в загонах. Они тоже бунтовали, возмущённые убийством. «Во, сломают загон, деревню разнесут, – сообразил один из наших, – тикаем!» – И мы драпанули от скотного двора. Бык обессилел только после полудня и свалился, воткнув рога в землю и выставив вверх чёрный треугольник зада. Мы бегали смотреть его ещё раз, когда он уже был не страшен. Колхозницы соскребли кровь зарезанной коровы, и стадо по малости успокоилось. Я вернулся к своим обязанностям повара и собирал палки-щепки для таганка. К вечеру пришла мама и принесла много еды: пару огурцов, четвертушку чёрного хлеба и банку молока. Нас ожидал прекрасный ужин. Хлеб был ржаной, настоящий, не рассыпался в крошку, как просяной хлеб, который мы зарабатывали месяц назад на прополке в посёлке Дарственном. Когда поужинали, мама сказала: «Завтра назад, в Пугачёво».
Платово до революции, очевидно, было немалым селом и, похоже, весьма зажиточным, судя по размеру скотных дворов и могучим напластованиям навоза, превратившегося с годами в толстый слой торфа. В начале тридцатых нашествие партийцев «ликвидировало кулаков как класс», и село обезлюдело. Крупные избы справных хозяев были разобраны по брёвнам и увезены, а в рассеянных по пустырю избушках остались комбедовцы – хозяева и рабочая сила колхоза. Нет худа без добра, теперь продукция деревни напрямую шла поставками в закрома «рабоче-крестьянского государства». Некоторые плоды этой исторической победы мы и видели всего 10 лет спустя, летом 1943 года.
Долгое время во второй половине ХХ века я мечтал снова посетить эти края. Естественное желание стареющего человека убедиться в том, что мир детства – не сон, а реальность. В советские времена это не было проблемой – поднакопи слегка, убеди товарища составить компанию, и вперёд. Но всегдашняя уверенность в том, что «это никуда не уйдёт», помешала сделать путешествие вовремя. Между тем произошло второе, после семнадцатого года, нашествие «демократов», и всё рухнуло, включая поездки в Восточно-Казахстанскую область. Область оказалась за границей, а денег зарплаты стало не хватать даже на питание. И как-то только недавно, блуждая по интернету, я сообразил, что визит в Пугачёво-Платово можно сделать и виртуально, то бишь посмотреть на те места с высоты космического спутника. Ведь если те места существовали в 1943 году, они существуют и сейчас и должны быть видимы с высоты. Тотчас я оказался над Алтаем и начал спуск вниз. Пролетая над Иртышом, я сразу же воткнулся в плотину Усть-Каменогорской ГЭС. Так вот как она выглядит завершённой, последний раз я видел её ещё недостроенной, в 1950 году. Выше водохранилища реку снова пересекает плотина ещё большего Бухтарминского водохранилища, разлившегося до самого озера Зайсан. Такой подарок суверенному Казахстану создали наши родители в сороковые-шестидесятые годы! Где-то недалеко от затопленных ныне берегов Зайсана когда-то жило памятное мне Дарственное. Нахожу извилистую нитку Курчума и, следуя ей, выхожу на Пугачёво. Существует! Действительно существует, и мало в чём изменилось. Разве что дорога в селе совсем изуродована тракторами, грузовиками, а избы всё те же. Лечу над селом вдоль единственной улицы на выезд к Платову. Вот и дуга поворота. Спускаюсь насколько можно. Нет, конечно, никакой пирамидки в память первого председателя колхоза не видно. Это и понятно, ведь и самого колхоза больше нет. Но где же собственно Платово? Я долго кружу, как терпеливый разбойник-коршун, над берегами Курчума и не нахожу никаких следов Платово – ни дорог, ни изб, ни скотного двора. Никаких следов человеческой деятельности. Наша жалкая хижина бесследно утонула во времени вслед за всем некогда многолюдным селом. Может быть, только кто-то из старожилов Пугачёва, моих сверстников, ещё помнит, что вверх от них по Курчуму когда-то было ещё одно село, носившее имя славного казацкого атамана. Страшно представить, какое бесчисленное множество русских деревень пропадает вот так же бесследно на просторах России и сейчас, в наши бесславные времена. На языке наших «партнёров» это называется санацией территории. Такая активность созвучна деятельности и части современной российской элиты, всячески способствующей уничтожению русских деревень. Ведь такие деревни были не только средой обитания, но и питательной средой, создавшей специфически русский характер. Трудолюбие, непритязательность, терпеливость, неприязнь ко лжи, изворотливости и присвоению плодов чужого труда, смелость в бою и робость перед начальником, привязанность к родной земле, слабость в самоорганизации и неприязнь поддержки успешных соплеменников, самонедооценка и взгляд на чужестранцев снизу, дружелюбие и немстительность – такой богатый, но противоречивый комплекс национального характера позволил побеждать даже таких врагов, как весь западноевропейский фашизм во главе с немецкими экстремистами. Выжатый из деревень, этот народ создал в городах нечто, метко названное Ю.М. Поляковым «этническим вакуумом». Сможет ли и захочет ли этот этнический вакуум побеждать очередных агрессоров – это больной для нас актуальный вопрос.