Дома всё так же уныло пела о Васиньке старуха. «Чего же она ела-то?» – подумал я, осматривая пустой стол. Люся тоже выглядела скучновато. «Подождём маму», – сказала она.
Вспоминая позже эти дни, я удивлялся, отчего у старушки была такая охальная колыбельная: поросёнка Васеньку при строительстве моста крестят, окуная в реку, отчего он тонет, но это не вызывает жалости; как бы воскреснув, он снова запевает о себе. Неужели антирелигиозная пропаганда имела успех даже среди стариков? Но тогда что же они не выкинули иконы? Скорее всего, старушка не придавала глубокого смысла своей песне, а тихо радовалась, что песня так хорошо сложилась, что удобно поётся. А разве больше смысла в наших современных «хитах»? Они удобно поются, и слушатель радостно аплодирует исполнителю, поющему о современном Васеньке.
Через несколько дней приветливая тётя Тася подъехала к своей избе на телеге, и мы снова загрузили немудрёный скарб. Хорошо, ехать было близко – мы вернулись на знакомый двор правления и разгрузились у правой избы. Она была высокая, сложенная из, один к одному, толстенных брёвен. Шесть широких окон с крупными стёклами, высокое крыльцо с небольшими сенцами. Две женщины из правления ввели нас в избу. «В передней селитесь, в красной правление заседает. Но это редко, вам тут хорошо будет». Ещё бы не хорошо! Изба разделена перегородкой на две части; в передней, слева у двери, огромная русская печь лицом внутрь избы. Справа у входа огромный же сундук, а посреди стол с массивными табуретками вокруг. Одно окно в стене слева освещает предпечье, а два других глядят на высокие тополя, отделяющие соседний двор. Под этими окнами вдоль стены широкая могучая лавка. Высокие стены из струганого дерева содержат чистый и прохладный воздух. И ни одного таракана! И всё это нам?! Вот это жильё, да это же дворец! Справа, в лёгкой переборке, не доходящей до потолка, проём прикрыт холщовой занавеской. За ней длиннющий стол во всю длину красной половины. Да… о таком жилье только мечтать! Перетаскиваем со двора пожитки и начинаем раскладываться. Конечно, постель будет на печке. Как на такую высоту забираться? Сначала на лавку, вмурованную в печь, затем ногами в боковые нишки, и вот ты уже почти под потолком, озираешься, как орёл, сидящий на вершине. Красота. Двор тоже чистый и просторный – никаких сараюшек, коровника, сеновала. Как это хозяева без них обходятся, впрочем, хозяев-то никаких нет. Наверно, были, но сейчас – их нет. Нет и летней печки, так что я тотчас начинаю сооружать таганок, тащу камни и выкладываю на траве посреди двора. Собираю у изгороди палки-щепки, и вот уже задымило. Двор начинает оживать. Вода из арыка рядом, котелок закипает.
Так мы становимся обитателями колхозного правления. Сундук оказался колхозным архивом. С разрешения мамы я в ближайшие дни отцепил петлю на сундуке, благо замка нет, и с трудом поднял крышку. Пахнуло сухой бумажной пылью – сундук полон пачками крупно исписанных листов школьных тетрадок, грубо сшитых толстыми суровыми нитками. Уже знакомые, но непонятные слова – «дебет», «кредит», «сальдо», «оборот» и цифирь, цифирь, много-много цифири. И толстые пачки заявлений, написанных совсем коряво, но зато коротко и ясно: «Прошу выдать мне… прошу выдать мне… прошу выделить… прошу разрешить…» И поверх этих просьб размашисто красным карандашом – «выдать», «отказать», «выделить», «отказать». Многолетние просители столпились вокруг меня, печальные, озабоченные, огорчённые отказом или обрадованные резолюцией; злые, безнадёжно унылые или довольные – история отлетевших радостей, горестей, будничной жизни. Единственным свидетельством того, что всё это действительно происходило, остались только эти бумажки. И что с ними, этими свидетельствами, произойдёт? «Мама, а что с этими заявлениями будет?» – «Ничего». – «Как ничего? Кто будет их читать потом?» – «Никто. Ревизоры иногда приезжают, но они читают только свежие бумаги, старые им ни к чему». – «Так они ещё долго лежать будут?» – «Не знаю, наверно, ещё несколько лет. Когда новые скопятся под крышку, самые старые выгребут и сожгут». – «Значит, от этих дел ничего не сохранится?» – «Ничего». – «А от нас, что мы тут жили, тоже ничего не останется?» – «Ничего». Я умолкаю, пытаясь понять, что же это получается. А получается, что наша жизнь никому не интересна и не нужна. С печальным уважением кладу пыльные пачки заявлений на место. Переключаюсь на журналы. Но и они не радуют: это подшивки одного и того же скучного журнала. На серых, газетной бумаги, обложках громадными буквами напечатано название – «БЕЗБОЖНИК». Внутри что-то скучное и злое, часто за подписью – «Ярославский». Наверно, для оживления попадаются стихи, подписанные каким-то Демьяном Бедным. Я незадолго до того несколько раз подряд читал поэму Пушкина «Полтава», мы возим её с собой вместе с «Демоном» Лермонтова. После них стихозы Демьяна, да ещё Бедного, представляются мне гадким издевательством над поэзией. Картинок нет. Только на одной из обложек грубой мазнёй изображён жирный поп, откинувшийся назад, чтобы уравновесить толстое пузо. Он протягивает крест тощему крестьянину, стоящему перед ним на коленях. На другой обложке пузырятся громадные белые облака. На них развалился лысый дед с нимбом на голове. Свесил вниз крупные босые ноги, а внизу мелко скрючиваются над плугами козявки-крестьяне. У бороды хитроватого деда написано: «Трудись в поте лица твоего».