Свидетельствую, творения Губельмана под лживым псевдонимом Ярославского не пользовались успехом у крестьян алтайской глубинки: журналы были аккуратно сшиты, но не носили никаких следов чтения. Так моя драгоценная библиотека из «Полтавы», «Демона» и томика рассказов Джека Лондона ничем из сундука колхозного архива и не пополнилась.
Итак, мы стали полными хозяевами печной половины избы, никто не досаждал нам, а в красную половину лишь изредка заходил кто-нибудь из правления, да и то ненадолго. Лишь через несколько дней почувствовали, что живём всё-таки в учреждении.
К вечеру стал собираться народ. Стулья унесли в красную половину, и на них уселись пожилые мужики в потных рубахах и грубых портках, заправленных в бутылы. До этого мужиков как-то и не видно было, одни бабы. А тут только пара баб появилась. Заговорили, загутарили, задымили злыми самокрутками, и чем громче нарастал говор, тем плотнее поднималось над столом сизо-голубое облако дыма, переваливаясь через перегородку и растекаясь по всей избе под потолком. «Вот так, наверно, расплывается облако иприта, – думал я, вспоминая описание газовых атак в нашей книжке гражданской обороны ОСОАВИАХИМА. – Только иприт наверняка более резкий и удушающий». Вскоре кто-то распахнул дверь на улицу, чтобы было чем дышать, а в сизом мареве за столом народ всё более воспламенялся и свирепо бил кулаками по столу. Лишь иногда затихало – кто-то один бубнил недолго, но вдруг его голос исчезал в одновременно двадцати голосах. Заседание бурно продолжалось заполночь, но конца его я не слышал, потому что крепко уснул на нашей королевской печи. До чего и как члены правления договорились, осталось мне неизвестно.
Так как мелкие палки и щепки около двора уже изведены мною на таганке, надо рубить крупные. Мама принесла топор, и я взялся терзать бревёшку. За этим занятием меня и застал Юда. Так он назвался, наблюдая мои попытки расщепить корявую дубинку. «Так дров не нарубишь», – заявил он. «А как нарубишь?» – «В забоку иттить надо, берёзы нарубим». Он сходил в свою избу через дорогу и вернулся с блестевшим от заточки топором, засунутым за брючной ремень. У меня брючного ремня не было, потому что и брюк не было, а были короткие, по колено, городские штанишки. Я неуклюже поволок свой топор в руках. Мы пересекли огород, засаженный картошкой, и каменистую полосу между деревней и рекой. У реки зеленеют заросли кустов и мелколесья, называемые забокой. Ничегошеньки-то я не знаю об этом первобытном мире, и Юда толково, не задаваясь, объясняет мне всё: и почему нельзя нюхать эти большие белые цветы, и почему не надо бросаться от этого ужа, а вот с гадюкой лучше не связываться, как надо называть те и другие кусты, как различать жуков, мух и другую мелочь. Мы выбираем несколько тонких берёзок и принимаемся рубить их белые нежные стволики. «Не руби поперёк, – кричит мне Юда. – Руби сверху, вот так, да не из-за спины, а от плеча!» Берёзки падают, не защищаясь, слегка шумя мелкими дрожащими листьями и хлопая по камням жидкими красноватыми ветками. Свои срубленные берёзки Юда связывает имеющейся у него верёвкой, а я неловко охватываю свои в охапку, и мы тянем добычу по кустам и камням домой. Начинается мелкий тёплый дождь, головы превращаются в лохматые вороньи гнёзда. Но я чувствую себя немного геройски, особенно когда вижу в окнах правления улыбающихся конторских женщин, они явно одобряют нашу суровую мужскую работу. Рубить во дворе мелкие ветви и тонкие стволики действительно, оказывается, и споро, и приятно. Юда с удовлетворением наблюдает за моей работой и потом снова впрягается в свою связку.