В середине августа ветер трепал их чаще, сильнее, шел дождь, Пуссен заметил, что вот так каждое лето, пятнадцатого, погода ломается. В самом деле, лето уже шло к концу, наступал его заключительный этап: иногда еще бывает очень жарко, но чувствуется, что жару больше не поддают, мотор вырублен, что этот зной — только самостоятельно действующий хвост кометы, автомобиль, у которого на краю пропасти отказал двигатель, замечаешь свежий пунктир, начинающий подсекать высокую температуру, видишь, как удлиняются тени. Если жизнь в гостях у двоих мужчин напоминала Виктории каникулы, суровые, но каникулы, то первые приметы осени наводили на мысль о возвращении домой, намекали на вопрос, когда же домой. Она уклонялась от этого вопроса, но ответ на него дал, по-видимому, какой-то охотник.
По-видимому, какой-то охотник, которому надоело натыкаться на западни и силки, принялся наблюдать за местностью, и, в конце концов, выследил Кастеля, и сообщил каким-то властям, потому что в начале сентября, прохладным утром, едва они встали, едва разговорились, едва принялись варить кофе, оттягивая минуту чистки зубов, как вдруг затарахтел двигатель синего жандармского фургона, а следом появился и сам фургон. Когда он подъехал, Виктория, еще не вполне одетая, была в лачуге: она успела, пока фургон тормозил натянуть куртку и ботинки, успела схватить сумку, пока оттуда выходило двое, и запихать в нее две-три вещички, воспользовалась тем, что сначала они подошли к Пуссену, который стоя мочился посреди пейзажа, и выскочила из лачуги, пока никто не смотрел. Проскользнула в дверь, прошла по стеночке, с бьющимся сердцем, на цыпочках, и устремилась в ближний лесок. Еще оставалась опасность, что хруст листьев под ногами ее выдаст, но она вошла под деревья сперва очень медленно и, затаив дыхание, потом, решив, что отошла на достаточное расстояние, побежала даже быстрее, чем было нужно и бежала, вероятно, даже дольше, чем было нужно, пока не добралась до первой дороги, а потом еще до одной, и еще до одной, при которой торчала старая облезлая каменная тумба, из тех, что отмечают километры, — полосатая, желто-белая. Виктория села на эту тумбу и завязала шнурки.
В последующие дни, не имея карты, она ориентировалась с грехом пополам, блуждая по воле дорожных указателей и не намечая для себя определенной цели. Иногда она шла всю ночь, а днем спала, подбирала выброшенный хлеб, отвергнутые другими людьми овощи, какой-нибудь полиэтиленовый мешок, в который все это увязывала, чтобы унести. Виктория покрылась грязью, а скоро и обносилась, все больше и больше людей, казалось, все меньше и меньше хотели подвезти ее на своей машине, тем более, что она, казалось, сама, когда ее брали в машину, толком не знала, куда ей надо. И чтобы не пугать людей и чтобы ее саму оставили в покое, Виктория стала себя вести как умственно отсталая, как, по ее представлениям, они должны себя вести, и ее, в самом деле, принимали за умственно отсталую. Иной раз она начинала говорить сама с собой, часто в форме ответов, на непонятно каком собеседовании, устном экзамене, допросе, ответов даже довольно подробных иногда, а иногда односложных. Теперь она голосовала на дорогах, только когда начинало темнеть, предполагая, что чем ее хуже видно, тем меньше ее внешность будет отпугивать людей.
Случилось также, что на третий вечер своего нового одиночества Виктория все шла и шла по обочине дороги, поднимая неуверенную руку и даже не оборачиваясь на первый шум двигателя, как вдруг поясницу ей слегка согрели лучи фар, но машина перегнала ее не тормозя. Бросив на нее взгляд, Виктория вроде бы узнала далеко не новую машину того же типа, что у Жерара, но не сумела — слишком быстро, слишком темно — заглянуть внутрь. Она остановилась, задние огни очень скоро уменьшились и исчезли на крутом вираже; не заметить ее водитель не мог, но маловероятно, что он ее узнал. Виктория пошла дальше.
Она постаралась не слишком замедлить шаг, когда на выходе из крутого виража обнаружила ту же «Симку-Горизонт» на обочине с погашенными огнями и выключенным двигателем. Виктории пришлось убеждать себя пройти мимо в нормальном темпе, обычной походкой и с отсутствующим видом; когда она проходила мимо, окно, открывшись, обнаружило одну из Жераровых улыбок. Я был не уверен, что это вы, сказал Жерар, и не сразу затормозил, а Виктория ему не ответила. Этого просто быть не может, продолжал он, какая радость. Его взгляд впился в нее, улыбка стала еще шире, в ней сквозила не столько радость, сколько насмешка, Виктория отвернулась и пошла дальше, да погодите, воскликнул Жерар, куда же вы, давайте я вас подброшу. Садитесь, и она села.
Жерар был в таком же пальто, что раньше, только новом и лучшего качества, из той же материи, того же цвета, и Виктория быстро прикинула его стоимость, потом — какая часть украденных у нее денег на это ушла. Жерар рванул с места, потом они проехали километров двенадцать, и Жерар затормозил, остановил машину у въезда на частную дорогу, выключил двигатель, потушил фары и повернулся к девушке. Поговорим немного, сказал он, поболтаем. Он положил руку на предплечье Виктории, и в его улыбке усугубился оттенок высокомерной насмешки, да оставьте же меня в покое, крикнула Виктория, убирая руку, заметив, походя, что это была первая фраза, которую она произнесла за день. Да ладно, сказал Жерар. Оставьте в покое, смущенно повторила Виктория. Раньше не так говорили, напомнил он. Мои деньги, сказала Виктория, на миг улыбку Жерара прервал веселый удивленный смешок. Да какие деньги, воскликнул он в свой черед, с клоунскими улыбками всплеснув руками, а Виктория повторила еще раз, мои деньги, те, которые ты у меня забрал, а он тем временем продолжал смеяться. Ну, конечно, это не я, спохватился Жерар, изобразив добрую улыбку специально для умственно отсталых. И даже если я, у вас нет доказательств. Знаю, сказала Виктория, ты знаешь, что я знаю. Хорошо, сказал Жерар, если вы так уверены, идите к полицейским, ну, почему вы не идете к полицейским, или вам со мной лучше, чем с полицейскими?
С этими словами он положил руку на плечо Виктории, а другую на талию, и привлек ее к себе, одновременно стараясь удержать обе ее руки в своей, и ему это уже почти удалось, но в последний момент Виктория исхитрилась ткнуть ему в глаза пальцами, сложенными в буквой V, а потом стремительно распахнуть дверцу. Оставив его вопить и грязно ругаться в одиночестве, она ринулась прочь, под деревья, в заросли колючего кустарника, и до рассвета блуждала там, дрожа и не выходя на дорогу, чтобы избежать новой встречи с Жераром, причем только утром сообразила, что забыла в машине у Жерара свой полиэтиленовый мешок.
Позже, в середине сентября, в один промозглый четверг, когда осень уже проявила себя в полную силу, Викторию сперва взял к себе в машину один ветеринар, потом симпатичный торговец спорттоварами подвез ее и остановился перед плохо освещенным баром в чистом поле. Он предложил угостить ее каким-нибудь горячим питьем, молоком, чаем, сам тоже что-то выпил и уехал в гущу дождя, Виктория осталась одна. В баре было полутемно, но уже топили: газовый радиатор возле стойки работал на полную мощность, столы были покрыты клетчатой клеенкой, на окнах висели негнущиеся занавески, разрозненная коллекция бутылок пылилась позади стойки, а ниже красовалось шесть почтовых открыток, которые так никуда и не были посланы, а вместо этого их проткнули кнопки и засидели мухи, а перед ними выстроилось скромное собрание сувениров. Пахло домашней кухней и содой, пряниками и старой колбасой.
Народу немного, временами заглядывает хозяин, и сразу уходит, как будто кроме него в погребке никого нет, хотя кроме Виктории — два посетителя, один, постоянный, торчит опорным столбом у стойки, другой, случайный, проездом, сидит за столиком. Все молчат. Иногда, чтобы расшевелить молчание, столб заговаривает с хозяином, но тот не отвечает, хотя сейчас он как раз в зале, а иногда постоянный заговаривает с непостоянным, а тот ограничивается кивком. Часы в сотрудничестве с термостатом и газовым радиатором, который периодически испускает короткие глухие вспышки, пытаются заполнять паузы. Тепло, дважды входит и выходит женщина, всякий раз что-то говорит, может быть, что стало слишком тепло, толком не понять, что она там говорит и кому. Тот, который проездом, в конце концов, уходит, постоянный смолкает и даже не оборачивается, когда открывается дверь и входит Луи-Филипп.