- Не все рождены палачами, - ответил Ваннор с усмешкой, - даже меня поначалу тошнило. Тебе же будет еще противней, потому что я жирен, а это зрелище мерзко вдвойне. Но я, пожалуй, рискну.
Бог пожал плечами и сказал: - Как хочешь, Ваннор, - и в страшных его глазах уже не было грусти - только острый холодный огонь.
- Нет, - сказал Ваннор, - я пошутил. Боюсь, что я не сумею молчать до конца, а мне не хочется умирать растоптанной тварью. К тому же ты прав: я его ненавижу. А вот тебя, как ни странно, нет. А что тут странного? спросил он себя. - Я даже немного тебе благодарен. Я, Ваннор, ничей сын, палач и подручный для грязных дел - перед смертью чувствую себя человеком. Даст ли больше самая достойная жизнь? Ладно, - сказал он, - я не беру в долг. Ты узнаешь все, что захочешь, но сначала я кое-что скажу. Не снисхождения ради - просто я должен это сказать. Это не я пытался схватить Аэну. Мне не надо было ее искать - я знал, где она. Когда я пугал тебя это были только слова. Не отдал бы я _Е_м_у_ самый чистый цветок Ланнерана!
- И ты ему служишь!
- Да! - сказал Ваннор. - Да! Но я позволил Вастасу увезти Аэну. Я знал, что она родила сына. Целых пятнадцать лет это знал только я, пока О_н_ не учуял сам.
- С тех пор ты меня и ждешь?
- Конечно! - ответил Ваннор. - Я знал, что ты тоже бог. Последнее дело для смертных мешаться в распри богов. Да! - сказал он, - я его ненавижу. Но если бы пришлось выбирать - я снова бы выбрал его. Мне лучше быть грязью под ступнями бога, чем грязью под ногами людей. Да! - сказал он, - я вышел из грязи. Я был воришкой, доносчиком, наемный убийцей. Все меня презирали, и сам я себя презирал. А теперь - спросил он, - где они те, что были не запятнаны и благородны? Кто из них попробовал сопротивляться? Кто из них хоть раз осмелился на то, на что я - мерзавец осмеливаюсь ежечасно? Ладно, - сказал он, - это глупые речи. Наверное, я все-таки люблю Ланнеран так же сильно, как ненавижу. Спрашивай, - сказал он, - теперь я на все отвечу.
Было утро, когда он ушел из опустевшего дома. Серое утро, прохладное и пустое; в дальних предместьях уже зазвучала жизнь, а на улицах Верхнего Города спало молчание, и молчание камнем лежало в нем. Он пытался почувствовать Торкаса - хоть дыхание, хоть тепло, но внутри у него был только он. Он единственный. Он один.
Нужно как-нибудь перебыть этот день. Нужно бережно и терпеливо собрать все силы. Телу - еда и сон: я возьму от него все, а душе угрюмую ярость - черную ярость сотен смертей и тысяч боев; это будет мой главный бой - бой за Торкаса и свободу.
Он не вернулся в Дом Ранасов, где ждут еда и постель, и тревога спутников Торкаса, и всевидящий взгляд Майды. Мне нужна только ярость ярость, а не печаль, ничего человеческого - только то, что поможет драться.
Он поел в харчевне у городской стены и нашел приют в заброшенном доме. Лег на грязный истоптанный пол, поудобней устроил тело и заставил его заснуть. И опять потащило его в лабиринт перепутанных жизней: бой поражение - смерть, ловушка - смерть, просто смерть.
Ярость, отчаянье, гнев - он собирал их по капле, он наполнял себя, как седельный мех. Только ярость, только отчаянье, только гнев, только безжалостное каменное упорство...
А когда стемнело, он вышел из дома. Он знал все ловушки, которые ждут его. Нет, не все. Только те, о которых знал Ваннор.
В полной тьме подошел он к ограде Нижнего Храма. Легче тени он был, бесшумнее тишины; рядом с ним прошел караул, и никто его не заметил. Он пошел вдоль стены, чутко вслушиваясь в себя, а когда почувствовал: здесь, разбежался и прыгнул. В два человеческих роста была стена, но он легко допрыгнул доверху. Ухватился руками за край, перебросил тело и почти бесшумно спустился с той стороны.
Храм темнел впереди угрюмой бесформенной глыбой, он легко пробежал через двор, огляделся, полез наверх, словно видел пальцами стыки плит и трещины в камне.
Вот он уже на крыше; добрался до башни, втиснулся в узкую щель смотрового окна.
И - по лестнице вниз; кое-где попадались двери, кое-где они были заперты - не для него. Он бесшумно выдавливал их, как полоски тумана, - и все ниже, ниже; черный винт лестницы, черный зов далекой угрозы, черная сила упруго вибрирует в нем. Ниже и ниже, снова закрытая дверь, и когда он вышиб ее, на него набросились двое.
Он убил их, даже не вынув меча - просто схватил занесенные руки и вонзил их мечи прямо в их сердца. И пошел вперед, не истратив ни капли гнева, в черный зев коридора, в черный зов далекой угрозы.
Длилось и длилось; бесконечен был лабиринт Нижнего Храма, полон ловушек и полон тайн. Глупенькие, скучные были тайны, простенькие были ловушки, и те, что хранят лабиринт, были только людьми. И они умирали молча, не успев осознать, что они умирают; он убивал их без гнева, как вырывают траву. Он хранил свой гнев для _Н_е_г_о_, для того, кто за все ответит...
И первый удар - издалека. Он почувствовал вдруг, что не может дышать. Тугое удушье, горячая дурнота... он впился пальцами в грудь, и тяжела черная ярость, которую он так любовно, так злобно копил, тараном ударила из него по силе, по воле, по мраку чужой души.
И начался бой. Тот уходил, таился, старался ударить исподтишка. Он был коварен, но не был могуч, и Безымянный продавливал сопротивление, ломился, крушил, настигал.
Все длилось и длилось. Они кружились во тьме лабиринта, отчаянно, неотвратимо сближаясь, и с каждым сближением, с каждым ударом он чувствовал: что-то меняется в нем. Коварные тени чужой души, чужой, расчетливой темноты неведомо как проникают в душу. И он, нападая и отбиваясь, безжалостно настигая врага, невольно сам становится им - одним из немногих - а, может, многих? - кого привлек обреченный мир. Слетелись сюда, как мухи на падаль, и ловим короткую радость жизни, минуты бурлящего бытия, которые нам желанней бессмертия. Немногое можем мы взять у жизни он выбрал власть, я бы выбрал войну - но никому из нас не удастся хоть на миг поверить, что мы - живые, что эта жизнь - настоящая жизнь, а не просто ухаб на дорогах смерти...
И гнев его угасал, и ярость ему изменяла, но был еще один бастион жестокое, каменное упорство. Ввязался в драку - стой до конца. Без цели и без надежды - до победы или до смерти.