— Но ведь они и разговаривать со мной не захотят, потому что я подписал антифашистское заявление, — заметил я.
На следующий день Порфи представил меня политкомиссару лагеря, советскому подполковнику, который немного говорил по-венгерски. Фамилия его была Вольф. Во всех его переговорах с венгерскими генералами переводчиком был Порфи.
В лагерной библиотеке я познакомился с дядюшкой Каня. Он отнесся ко мне очень тепло и тотчас же снабдил меня литературой для чтения. Дядюшка Каня был по национальности венгр. В Россию он попал еще в годы первой мировой войны как пленный, оставшись в Стране Советов, принимал участие в гражданской войне с интервентами.
Наш сосед по комнате однажды удивил нас, заявив, что он поменялся местом с адъютантом генералов — артиллерийским капитаном.
— Теперь мы невольно попали под строгий надзор, — сказал мне Порфи, когда мы остались вдвоем. — Этот капитан о каждом нашем слове будет докладывать генералам.
В конце января меня вызвал к себе политкомиссар лагеря. В комнате у него сидел капитан Кертес. Он прекрасно говорил по-венгерски. Капитан попросил меня попробовать записать на бумаге все, что произошло со мной с 12 января 1943 года, вплоть до сдачи в плен. Попросил упомянуть и о том, что мне известно о наших генералах.
Капитан Кертес однажды сделал мне сюрприз: принес две открытки Красного Креста, которые моя жена послала мне на адрес Красногорского лагеря. Весточка из дому была большим сюрпризом не только для меня, но и для других пленных офицеров. Итальянский генерал и румынские пленные офицеры вертели открытки в руках, словно не веря себе.
Личный порученец генерала Штомма передал мне, что генерал желает лично побеседовать со мной. И Штомм и Дешео «по-отечески» поругали меня за мое поведение и предупредили, чтобы я впредь не делал никаких «глупостей».
Свои записки я писал в библиотеке. Упомянул в них о генералах и их порученцах.
Однажды я изумился, увидев, что личный порученец генерала сидит за тремя толстыми томами «Капитала» Маркса. Я взял эти книги после него и, пролистав, увидел, что там на полях карандашом сделаны различные заметки. Это был поименный список пленных венгерских офицеров, которых он знал. Там же перечислялись все лица, которые выбирались в подготовительный комитет, а возле каждой фамилии была небольшая приписка относительно поведения офицера. О своем «открытии» я никому не сказал, даже Порфи.
15 марта 1944 года по инициативе подполковника Вольфа мы организовали вечер, посвященный мартовской революции 1848 года. За это мероприятие наши генералы похвалили нас. 17 марта мы узнали от подполковника Вольфа, что 15 марта в Будапеште полиция и войска разогнали демонстрацию у памятника Петефи. Весть о том, что и в Венгрии пробуждается антигитлеровское движение, очень обрадовала нас.
19 марта 1944 года после завтрака подполковник Вольф позвал к себе в комнату Порфи и меня. Он рассказал нам, что, по сообщениям венгерского радио, гитлеровские дивизии вступили в Будапешт. Подполковник просил нас передать это известие генералам, после чего в лагере состоится собрание венгерских офицеров.
Наши генералы тут же попросили дать им радиоприемник, чтобы они могли прослушать последние известия.
На общем собрании взволнованные офицеры никак не хотели верить тому, что им сообщили. Всем хотелось самим послушать будапештское радио. Подполковник Вольф выполнил их просьбу и настроил радиоприемник на волну будапештского радио. Вскоре все услышали последние известия из Будапешта, но в них лишь вскользь упомянули о том, что в городе восстановлен порядок и только в одной казарме солдаты оказали сопротивление властям.
А подполковник Фельседи, прослушав известия, заявил:
— Я только тогда поверю сказанному, когда меня сбросят с парашютом в Будапеште и я своими глазами увижу все это. Если это окажется правдой, я сам вернусь сюда и лично начну организовывать венгерскую бригаду…
Остальные офицеры посмеялись, полностью разделяя сомнения подполковника.
20 марта 1944 года капитан Кертес подсел ко мне в библиотеке. Он сказал мне, что высшее советское командование дало разрешение на мою службу в Красной Армии. Часть моих записей Кертес взял себе, а остальные посоветовал отдать на хранение дядюшке Каня. Он посоветовал мне проститься с генералами и офицерами, но ничего не говорить им о том, что я еду на фронт. 21 марта Кертес приехал за мной и увез в Москву. Из Москвы я и несколько таких же, как я, товарищей вылетели на фронт.