— Вы будете говорить правду? Если вы не согласны, то начнем спецпроверку.
Он уже почти готов, но надежда умирает последней. Тут входит здоровенный мужик со здоровенным шприцем и набирает в этот шприц ведро какой-то жидкости. Аркаше пережимают жгутом вену и поясняют:
— Сейчас мы вас уколем, и вы будете пребывать в состоянии эйфории. Вам будет не больно. Вам ничего не угрожает. Вам будет так хорошо, что наплевать на понятия, на подельников, на тюремные будни, пропади оно все пропадом: вам-то — хорошо! У вас разыграется фантазия, и вы не будете отличать собственные правду от лжи. А нам будет наплевать на то где правда, а где ложь. Бумага стерпит… Иных способов воздействия на упрямых наука еще не придумала.
Все. Надежда умерла в гинекологическом кресле.
Аркаша говорит тогда:
— Стоп, мадам следователь! Ничем не говорите! Я сам имею чем сказать!
И в новой сухой камере-одиночке, где есть стол и нары, Аркадий Изяславович Маргулис написал столько, что менты, как дрессированные муравьи, всю ночь носили ему бумагу. Он раскололся до мелких юношеских прегрешений, а уж что говорить о наших разбойных делах, где он наплел все, чего знал и чего не знал.
И этот шедевр исповедальной литературы бережно хранится в архивах Киевского сыска.
А финал таков. Приходит Аркаша в общую на сорок человек камеру. Напыщенный, прошедший, по его мнению, огни, воды и медные трубы. Ему, как водится:
— Кто такой?
Он важно:
— Да я по делу капитана Аристова!
— Ну, садись, рассказывай… У вас же дело такое интересное, и люди вы, похоже, интересные…
Аркаша считает себя крутым:
— Да! Я вот только что со спецпроверки!
"Ха-ха-ха!" — в камере. Он ничего не может понять: что же смешного, когда он выбрался из самого, можно сказать, ада? Он и спрашивает: чего ж, мол, смеетесь? А ему говорят:
— Сознался во всем?
— А как же! — с видом мужественного страдальца подтверждает Аркаша и слышит приговор:
— Ну, ты и пидор!
И, поняв, в чем тут дело, малыш заплакал.
Смешная и печальная история.
Жалко Аркашку.
У всех преступлений один конец — тюрьма.
В справедливости этой идеи я убедился не раз, как в прошлом, так и в настоящем, и в будущем. На своем и на чужом опыте.
Итак, адвокат мне не нужен — защищать уже нечего. Все сдано. Срока определены: больше пятерика на нос нам не светило. Впереди — этапы, тюрьмы, зоны, общие камеры, а уже не отдельные, как по первому сроку. Я не хочу погружать непосвященного читателя во всю эту грязь и мерзость, во все особенности сложных взаимоотношений внутри камер.
Но вкратце расскажу, как мог бы рассказать дед внуку о своей большой окопной жизни: так, чтоб не запугать мальца, но дать посмотреть на мир без розовых очков. А что касается братков, если кто-то из них будет читать эту книгу, так их чем ни пугай — эффект нулевой. Они уже сделали выбор, их поезд идет под уклон — не спрыгнешь…
Скажу только, что в Киевской тюрьме провел два года, пока шло следствие.
Это были два года зависания над бездной. Если это состояние еще на что-то похоже, то лишь на борьбу в партере из классики: зрителю — скучно, борцу — тяжело, судьям — все равно, кто победит в этой схватке.
Хочу напомнить читателю, что вживание в образ капитана Аристова или вживление этого образа в собственное сознание, как некий чип, не прошло бесследно. Работа в имидже мента оставила в моем сознании соответствующие поведенческие стереотипы. Даже мыслил я по-ментовски, как разведчик приучает себя думать на языке врага. Меня не стригли, как всех — еще шли очные ставки и опознания. И это усугубляло настороженное отношение сокамерников ко мне. Все сознавали, что актер в роли мента — не есть мент, но тупость и агрессивность среды я ощущал постоянно… Вообразите себе кота и собаку. Каким ни будь этот кот индифферентным в отношении собаки — собака все равно проявит инициативу, она будет гонять кота, гонимая темным инстинктом.
Тупость и юридическая беспомощность даже видавших виды заключенных непреодолима. А образование, полученное мной в "Нижне-Тагильской юридической академии", давало мне возможность оказывать заключенным консультативную помощь, многие дела стали разваливаться и возвращаться на доследование. Это не нравилось в "кумовской"[47] но позволяло мне не только сохранять личную суверенность в камере, но и быть над ней.
Остап Бендер говорил, что нужно чтить уголовный кодекс, и если б те, кто попадает на нары, исполняли наказ Великого Комбинатора, то девяносто, примерно, процентов заключенных тискали бы по кабакам своих пассий, а не тюремные подушки, не зависели бы от "шнырей"[48], от "Левитана".[49] Они не терпели бы голод и холод "трюмов".[50]
50
Трюм — карцер, где через день дают из еды лишь жидкий чай, хлеб а спать приходится, привязав себя чем только можно к батарее отопления, в которой тепло еще жиже, чем трюмный чай.(Автор)