Вот как объяснял ситуацию Юдкин.
Зюня пришел на моё опознание, как маршал на парад. Весь бостоновый пиджак в значках — от ГТО до комсомольских — и в юбилейных медалях. Кажется, он сразу меня узнал. Узнал, но, видимо, подумал, что здоровье дороже.
И вот он здесь, на грани свершения возмездия. Ему хочется возмездия, и он, щурясь, смотрит на меня, жует бледными в старческих родинках губами, и открывает, было, рот. Но я с яростью ору:
— Чего вы так на меня смотрите?! Я никого не резал, не убивал, не грабил! Чего уставился?!
Интеллигентный и благовоспитанный читатель подумает: "А чем ты, Коля Шмайс, бахвалишься? Тем, что обчистил убогого Зюню, довел старого едва ли не до края могилы?" Разумеется, в тон моего повествования иногда врываются оттенки приязни или неприязни к персонажу. Но прошу меня простить: тогда Зюня казался мне отпетой мразью и в оценке этой личности я до сих пор не могу быть хоть сколько-нибудь объективным.
И Зюня принимает мудрое решение: нет, говорит, я этого человека не опознаю среди присутствующих. Он понимал, что ничего не поправишь, а молча жить спокойней. Следователь сильно поморщился. И сказал мне с еле сдерживаемой яростью:
— Завтра я приготовлю вам сюрприз!
И меня удалили в камеру.
В Киеве шел снег. Es Schnee, как говорят в Германии. Я видел его ход через решетку камеры, когда утром выводили в "воронок" и везли к неугомонному следователю. Снег как снег. Я вовсе не предполагал, что он мог сыграть в моей судьбе роль уходящей натуры, которую так любят снимать кинематографисты и которую ловят, как птицу счастья.
На следующее утро я увидел в кабинете следователя нечто похлеще, чем орденоносный пиджак маэстро Зюни: столешницы письменных столов были покрыты дипломами, печатями, справчонками, льготными билетами из моего конотопского схрона…
Я спрятал всю эту "канцелярию" не в мамином огороде, чего никому и не советую делать, а как положено — в знакомом с детства старом саду, под корнями деревьев. А сами деревья я пометил одному мне понятными знаками. Когда те деревья были большими. Смейся, таежный житель! Заброшенный конотопский сад, который в детстве казался мне непроходимыми дебрями, подвел меня и выдал дотошным ищейкам. Но прежде меня выдали мои: Юдкин, Кашлюнов, Тамулис — не суть важно.
А дело было так.
Менты осмотрели все полянки и лужайки, перерыли муравейники и слазили в сорочьи гнезда. Потом пригнали пожарную машину из депо и — не будь дураки! — залили водой уже лишенную травяного покрова землю сада. Стали смотреть: куда уходит вода. Засекли. Потом пустили трактор с метровой сохой и — ну пахать-бороздить! Так и наткнулись на один из моих пяти схронов. Выгребли содержимое — и вот оно лежит передо мной на казенном столе.
А утром следующего после выемки дня и в Конотопе выпал обильный снег.
Выпади он сутками раньше — покрыл бы улики аж до весны, пока земля сама не осела бы, как оседает она на свежих могилах…
Глава четырнадцатая. Крах
Славный город Конотоп, где едва ли не каждый знает каждого в лицо, наслаждался значительнейшим событием, затмившим в общественном сознании заботы об огуречной рассаде — трава не расти! А событием этим стал арест сына Александры Михалевой. Его взяли за шпионаж в пользу американской разведки, нашли радиопередатчик и машинку для печатания денег. Понимаете: шпионаж, американская разведка и еще печатал деньги! Сказала свинка борову, а боров всему городу. Весь город об этом говорил, потому что дело это невиданное. Все видел Конотоп. Здесь убивали, резали, стреляли, насиловали, крали — все что угодно, но подобными делами никто не занимался. Маму мою бедную вытащили из дома, соседей пригласили, изымают это, показывают то, фотографируют сё, языками цокают и осуждающе головами качают. Все кому не лень. Кто знает нравы маленьких украинских городков, тот без труда вообразит себе этот зоопарк, а точнее — зверинец. И наши соседи вдруг ощущают, что в их жизни сбылось нечто самое значительное, когда видят, что моя мама опозорена. Такова человеческая природа. Сидя в навозной жиже по грудь, он чувствует себя едва ли не счастливым, если на его глазах в эту жижу суют кого-то по самые уши. А мама очень переживала саму публичность позора.
Наконец, дело подошло к суду. Следствие шло где-то около года, генеральный прокурор санкции продлевал. Районный — два месяца, городской еще один, до шести месяцев — республиканский прокурор. Так как это дело являлось объемным, громоздким, то Генеральный прокурор СССР продлил следствие до девяти месяцев. За это время кто-то зачал дитя, и оно уже явилось в нашем безумном мире.