Итак, меня отправляют этапом из Мозындора на самый край комяцкой земли в зону строгого режима в п. Едва. Жена плачет, еле-еле собирает вещи и уезжает в Сыктывкар животом вперед паровоза.
…И одна у меня родня в этой северной семье — то живое и уже чувствующее существо, которое вынашивает Ирина в своем лоне.
Что ждет его на земле, где смешались племена и народы, языки, сословия, понятия о добре и зле? Что ждет его в этом алчном мире?
И родился мой сын Алексей здоровеньким и крепким, но головенку держал склоненной чуть набок. Готовый маленький зечонок, гуляющий в тесной квадратуре одиночной камеры. Что это? Объясните мне, господа-товарищи ученые, доценты с кандидатами…
Меня, как правило, в августе сажают. Это и был август — прощание с солнышком перед зимой.
Хозяин новой зоны п. Едва вызывает:
— Ну, что, Михалев, поиграли с огнем? Мы тебя выпрямим, а потом снова согнем!
Я только головой качаю — что тут говорить.
— Ты, говорят, еще и железнодорожник! Мало-мало техникум кончал? Кинем мы тебя, Михалев, на нижний склад, будешь там путя под кранами метлой мести, раз уж ты путеец!
Что ж, плох тот солдат, который не мечтает стать дезертиром. Беру я хорошую метлу, подгоняю по руке черенок, иду на рельсы. А на нижнем складе, где идет разделка леса, — кранов под тридцать: башенные, мостовые, козловые. Мету я всю эту щепу, весь мусор, чтоб краны могли ходить. Я с утра часа полтора обметаю рельсы, по-своему обеспечиваю фронт работы крановым. Потом бушлатишко кидаю на сухой штабель и — прею на нем до обеда. Курить стал много — есть мало. Наступает обед — пошел пообедал, потом уже этой метлой, как веселком, гребешь к отбою. Книги читаю, время коротаю, на свободу готовлюсь с чистой совестью. И тут кто-то подпалил нижний склад.
…Когда горят тысячи кубов сухого леса — немудрено стать пироманом. Это фантастическое зрелище. Оно околдовывает и примиряет человека с мыслью о мизерности и бренности его пребывания на земле. Торжество жоркого и жаркого огня, где погибает все — от травинки, по которой ползла божья коровка, до огнеупорного металла. Опоры огромных в нашем понимании мостовых кранов извиваются, крутятся в море огня, как живые существа, и металл плавится, подобно воску. Тогда ослабевшее туловище растерянно прогибается и падает в конвульсиях, неслышное в реве стихии.
Охрана, разумеется, вся разбежалась кто в лес, кто по дрова. Зона тоже частично стреканула в индивидуальном порядке, пользуясь предлогом. Так дети играют в салочки. Потому что там особо некуда бегать — лес кругом, а он сам бежит в зону.
Что только ни делали местные огнеборцы, пока уже из Москвы не прислали целый дивизион пожарных с помпой и бомбой. Эти бомбы разорвались и укрыли все кратной пеной. Тем не менее, склад выгорел дотла, это такое дикое зрелище, я такое не мог себе представить, все сгорело.
Далее события развивались так. Тех, кто работал на кранах, на подъездных путях — их всех побросали в камеры на предмет выяснения, кто виноват. И я, "враг познанья и свободы", подпадал под подозрение в числе первых.
— Кто курил?
— Я курил.
— Иди сюда.
Потому что посчитали поджог умышленным, хотя любой знающий человек не исключил бы и версию самовозгорания леса. Да ведь тот же знающий человек мог бы поставить законный вопрос из римского права: кому выгодно? Огонь, как война — все спишет. А дядя-стрелочник, разумеется, виноват. Ну, думаю, влупят мне срок за номером пять и тут уж точно: век воли не видать. Мне больше уже не выйти никогда. Сижу на своих нарах, как на сковородке, под которой вот-вот огонь запалят, да спичку пока найти не могут. "Хозяин" ищет крайнего, но как бы то ни было, а нас промурыжили несколько дней и всех выпустили.
Остается мне два месяца, работы никакой нет.
Досиживаю я их молча и получаю освобождение. Контора пишет мне административный надзор за систематические нарушения, отказы в работе, подстрекательства к бунтам.
Вот так и поиграли с огнем, граждане начальники.
И с жизнью, господа, поиграли.
Глава двадцать вторая. Зеро
Ехал я с поселения тем же зэковским поездом. Денег ни копья. На плечах все тот же шелковый плащ, в котором меня посадили. В кармане справка об освобождении под гласный административный надзор, впаянный мне за нехорошее поведение. За окнами — верстовые столбы, как вопросы.
Кто я? Сколько лет прожило мое "я" и что оно такое: партизан?.. капитан Аристов?.. Коля Шмайс?.. Мыкола Конотопский?.. Где я, где моя мама и где моя Украина? И я еще не знаю, что грядет перестройка и свобода предпринимательства, и что в очередной раз мир перевернется, а кто был последним — станет первым, и что лагерные псы будут служить иным хозяевам, которые им не станут даже платить за их поганую службишку. Но уже тогда я твердо знал, что Лагерь неистребим. Он — в генах страны, а не только во всех моих косточках, во всем моем ливере, во всем, что опасно зрело вокруг меня. Он врос в менталитет homo soveticus и его ничем его не изжить.