На второй день прихожу - все. Я хорош. Я уже не человек - я улитка, втянувшая свою плоть в раковину. "Шестой день сижу впроголодь и еще пахать?! В отказ!"
Ну, отказ так отказ. Полный отказ. И на лесоповал я больше не иду. Правда, ночью ко мне жена ходит. Хорошая она у меня, самозабвенно помогала. С животом этим из Сыктывкара вернулась, понимала, что беда. Она ночью, когда начальство спит, солдатам несет сигареты, водочку, а они мне котелок с котлетками. Пятнадцать суток проходят. А у меня история с ногами была, я вам рассказывал. Я здесь немного подхимичил, мостырку себе замостырил такую, что одна нога распухла, как грелка.
На другой день "хозяин" вызывает:
- Ну что, Михалев, пойдешь в лес?
- Конечно, пойду, только вот ногу разнесло...
Вызывает опять главного хирурга. Прямо, как в песне "Раскинулось море широко". Осмотрел он мою ногу.
- Михалеву, - говорит, - нельзя в лес. У него облитерирующий эндертерит, грозящий перейти в газовую гангрену. Это очень тяжелое заболевание.
Хозяин говорит:
- Нечего было сюда ехать, если у тебя гангрена! С гангреной - на Украине отдыхают, а здесь лес рубят, щепки летят. И ты пойдешь в лес! В другую бригаду пойдешь, но тоже в комсомольскую!
- Ах, ты неволя ты моя! Ну что ты будешь делать: нога-то болит всерьез! А Ирина - куда там Волконской! - начинает рвать постромки. Говорит: я за тебя сама пойду сучки рубить.
- Нет, это физически невозможно, - внушаю я ей. - Я, мужчина, не могу работать в лесу, а ты, да еще на сносях!
- А в лесу в Коми на лесоповалах бабы и работают! - говорит она. Мужики водку пьют, а женщины лес рубят! И довольно успешно!
Нет, мать. Я сам.
7
Два дня я ходил в лес, бригадир опять пишет: не справляется с нормой выработки. Опять пятнадцать суток. Сижу опять. Считаю: до конца остается два с половиной месяца. Жена, Ирина Вологодская, ночью подкармливает меня, носит домашнюю еду. Только вот сидишь в темнице. Жена принесла на деревянные нары телогрейки ватные. Сидишь, ждешь.
А раз в месяц в ШИЗО сидят люди, которых должны закрыть в зону, или на раскрутку люди, ожидающие суда. Многие считают, что на поселении можно спокойно жить. Это не так. Думаю, треть поселенцев в зону закрывают потому, что не справляются с работой, или за раскрутку - пьянка, разборка, новые проказы, еще какие-то преступления совершают. И раз в месяц приезжает в зону особого режима, в лагерь Мозындор, выездной суд.
Здесь решают граждане судьи, кого на поселение, кого досрочно отпустить, кого образцово наказать. И поселенцев везут в зону, как в театр. И рассаживают их культурно в так называемом красном уголке клуба. А пока мы сидим в ШИЗО, кто-то говорит: "Судья приехал!" Это значит - будет суд. Я думал, что меня это никаким юзом не касается. Мне ж два месяца остается. Ира вечером приходит. Разговариваем не спеша.
Я говорю:
- Судья, говорят, приехал.
- А какой судья?
- Сюда один ездит, Штенберг Эдуард Васильевич, немец.
Вдруг Ира переспрашивает:
- Штемберг? Уж не тот ли...
И выясняется, что когда еще ее отец работал военкомом района, они жили в Айкино в одном доме с семьей этого Штемберга. Ира еще в школе училась. И он был старше нее, но она знает, что есть такой, общались, встречались.
Райцентр Айкино - маленький поселок. Все административные службы располагались по обыкновению в двухэтажном доме барачного типа, где тебе и военкомат, и райком партии, и райисполком, и народный суд. Вся районная знать, в двух словах. Все хорошо знали друг друга.
И я вдруг подумал: вот шанс. Вот кто не даст мне загнуться в ШИЗО. И говорю Ирине:
- Ира, сходи, расскажи ему все, как считаешь нужным.
8
Вечером она идет в гостиницу к этому Эдуарду Васильевичу Штембергу и говорит ему все, как есть. Мой муж, мол, сидит в ШИЗО, больной, нога гангренозная, требуется лечение - два месяца осталось.
- Да, я слышал такую историю, - говорит судья. - Не подумай, Ира, что бы ни случилось, я никогда и ничего плохого твоему мужу не сделаю. Это даже не тема для разговора.
Вечером радостная, как только может радоваться любящая женщина, сумевшая облегчить участь близкого, она мне об этом говорит. И я расслабился - воля рядом, мы еще сильны и любимы. Спал в эту ночь, как младенец. Наверное, это редкое состояние умиротворенности можно объяснить не столько какими-то радужными надеждами, сколько простой человеческой склонностью к иллюзиям.
И вот утром вызывают из камеры на суд: "Иванов, Петров, Сидоров и Михалев - с вещами". Ну, думаю, шуточки ментовские. Однако собираюсь - и в воронок. Все едем в зону, рассаживаемся по камерам, покуда не вызовут в зал.
И вот вхожу я в этот зал судебных заседаний. Штемберг посмотрел в свои бумаги, потом на меня.
- Вы, Михалев Николай Александрович, обвиняетесь в систематическом отказе от работы, в призывах к бунту осужденных, в том, что пишете клеветнические жалобы...
А я действительно написал десятки жалоб, уже находясь в ШИЗО. Значит, жалобы все-таки пошли!
Судья доверительно так спрашивает:
- Что, Михалев, зеки картошки не наедаются, с голоду пухнут, а полковники, генералы икру жрут, коньяк пьют?
- Да, - говорю. - И жрут, и пьют.
- Вы на этом настаиваете?
- Да.
- Ну, хорошо. Суд удаляется на совещание.
Вот они удалились - лучше бы удавились. Потому что после их приговора удавиться впору было мне. Суть же приговора была такова:
"... За систематический отказ от работы, за клевету, за подстрекательство осужденных к неповиновению заменить Михалеву Николаю Александровичу поселение на лагерь строгого режима".
Вот вам бабушка и Юрьев день! Вот вам и шемякин суд! Ну что? Тут же закрывают меня в зоне. Давление ментов на судейское благодушие сильнее дружеских уз. Я уж думаю, не было ли команды из Сыктывкара от самого Савенкова: покажите, де, зятьку, где раком зимуют. Уж мне ли не знать, как это делается! Тем более, что замполит всей республиканской системы исполнения наказаний, по репутации которого в конечном счете и должны были ударить мои письма, приятельствовал с тестем. И, насколько мне известно, все мое дело они читали вслух на досуге, как занимательный детектив. Вот такой, господа, подтекст.
Итак, меня отправляют этапом из Мозындора на самый край комяцкой земли в зону строгого режима в п. Едва. Жена плачет, еле-еле собирает вещи и уезжает в Сыктывкар животом вперед паровоза.
...И одна у меня родня в этой северной семье - то живое и уже чувствующее существо, которое вынашивает Ирина в своем лоне.
Что ждет его на земле, где смешались племена и народы, языки, сословия, понятия о добре и зле? Что ждет его в этом алчном мире?
И родился мой сын Алексей здоровеньким и крепким, но головенку держал склоненной чуть набок. Готовый маленький зечонок, гуляющий в тесной квадратуре одиночной камеры. Что это? Объясните мне, господа-товарищи ученые, доценты с кандидатами...
9
Меня, как правило, в августе сажают. Это и был август - прощание с солнышком перед зимой.
Хозяин новой зоны п. Едва вызывает:
- Ну, что, Михалев, поиграли с огнем? Мы тебя выпрямим, а потом снова согнем!
Я только головой качаю - что тут говорить.
- Ты, говорят, еще и железнодорожник! Мало-мало техникум кончал? Кинем мы тебя, Михалев, на нижний склад, будешь там путя под кранами метлой мести, раз уж ты путеец!
Что ж, плох тот солдат, который не мечтает стать дезертиром. Беру я хорошую метлу, подгоняю по руке черенок, иду на рельсы. А на нижнем складе, где идет разделка леса, - кранов под тридцать: башенные, мостовые, козловые. Мету я всю эту щепу, весь мусор, чтоб краны могли ходить. Я с утра часа полтора обметаю рельсы, по-своему обеспечиваю фронт работы крановым. Потом бушлатишко кидаю на сухой штабель и - прею на нем до обеда. Курить стал много - есть мало. Наступает обед - пошел пообедал, потом уже этой метлой, как веселком, гребешь к отбою. Книги читаю, время коротаю, на свободу готовлюсь с чистой совестью. И тут кто-то подпалил нижний склад.