Иногда мне казалось, что будь у меня не маленький перочинный нож, а топор, я смог бы построить себе настоящий дом.
Через полчаса костер разгорелся. Я наломал тонких веток багульника и бросил большую охапку в огонь. К вершинам лиственниц поднялся столб плотного голубого дыма.
Есть сигнал!
Я сел у огня.
И тут вдруг снова увидел дырку на джинсах под самым коленом. Кажется, она стала больше…
Там, на станции, в школе, я очень гордился своим джинсовым костюмом, особенно штанами. Костюм мне привез отец из Владивостока. Настоящий «Ли» с двойными крупными швами, с молниями на задних карманах, с фирменными пуговицами. Все ребята умирали, когда я в первый раз пришел в нем в школу, а я чувствовал себя самым счастливым человеком. Штаны сидели, как положено настоящим «Ли», на самых бедрах, куртка приятно и плотно обнимала плечи, и все было сделано из блекло-синей ткани, жесткой, как жесть. Я даже начал бояться, что когда немного подрасту, костюм станет тесен и в нем будет трудно передвигаться. Но этого не случилось. Я действительно подрос, но и костюм вроде бы подрос вместе со мной — и в седьмом классе он сидел на мне так, будто я в нем родился. Джинсы и куртка слегка потерлись па локтях и коленках, побелели на швах и стали еще моднее. Чудесный «Ли», казалось, ему сносу не будет! Ведь там, где он шился, он предназначался для работы на фермах, скачки на диких мустангах, тяжелых походов и вообще для полной приключений жизни настоящего человека. И вот на тебе — неполных три недели на острове и уже дырки, и ткань начала расползаться у прочных двойных швов… Нет, уж лучше бы сюда морскую робу из настоящей парусины, такую, какую носят рыбаки.
Будь у меня иголка, я поставил бы на джинсы заплатки из кусочков палаточной парусины. На нитки можно распустить капроновый шнурок от сети. Но иголки не было, а сделать ее из булавки или из проволоки моими инструментами невозможно.
День проплывал над островом тихий, безветренный. Море лишь кое-где морщилось волнами, в лесу стояла хвойная тишина.
Мне не хотелось возвращаться в свою бухту. Яиц и мидий хватит до завтра. Ночь можно скоротать у костра.
В самом деле — что меня привязывает к месту? Разве что палатка да запас продуктов в ней. А так весь остров — мой дом. Огонь я могу добыть в любую минуту. Все необходимое мне — со мной. Могу идти, куда захочу, и ночевать, где захочу.
Что на земле заставляет человека жить на одном месте? В основном — земля, которая его кормит. Потом дом и барахло, которое он в нем накопил. Друзья, к которым привык. И еще работа. А так, если ты сам по себе, если у тебя минимум вещей — самое необходимое для жизни, — ты абсолютно свободен. Ходи хоть по всему земному шару, и каждый угол, в который забредешь, будет твоим домом…
Хорошо пообедав, я поднялся еще выше, но везде было одно и то же — сухая почва, покрытая желто-бурой лиственничной хвоей, и кусты, самые высокие из которых доходили мне до груди. Воды не нашел.
Солнце, обогнув сопку, начало спускаться к юго-западному краю горизонта. Его лучи пробили гущу леса и легли на стволы лиственниц темно-желтыми отблесками. Стало очень красиво. Я наслаждался теплом, тишиной и бездельем. В эти часы на моем склоне, у источника, уже тень. Только перед самым закатом она уходит на северо-восток. А здесь совсем другой мир.
И вдруг мне захотелось, чтобы кто-нибудь еще вместе со мной сидел у костра. Лаборант Гриша, Виктор Иванович, а еще лучше отец. Мне не хватало сейчас человека, которому я мог бы все рассказать и послушать, что скажет он. Я уже заметил, что, работая, часто говорю сам с собой вслух. Раньше этого никогда не было. А тут мне просто необходимо было слышать человеческий голос. Он как бы подбадривал меня, помогал думать, создавал впечатление второго человека, который в трудные минуты помогал мне советом.
В этот вечер у костра я впервые за все время тосковал от одиночества. Я громко рассказывал сам себе, что завтра поднимусь еще выше по лесу, может быть, по этому трудному склону доберусь до самой вершины сопки и увижу катер или корабль, который меня спасет.
Вспоминал ребят и девочек нашего класса. В школе я ни с кем крепко не дружил, кроме Васи Короткова, сына завхоза нашей станции Петра Алексеевича. Васька был самым надежным человеком — спокойным и неболтливым. Если обещал что-нибудь — обязательно выполнял. Был готов к чему угодно. Если я звал его куда-нибудь, он собирался и шел со мной, не спрашивая — куда. Если мне хотелось сгонять пару партий в шахматы, лучшего партнера было не отыскать. А как он умел рассказывать разные истории! Когда я потом шел на пересказанный им фильм, он казался мне не таким интересным, как в передаче Васи. И если он звал меня, я тоже не спрашивал — куда и зачем. Знал, что зря он не позовет.
И еще я дружил с Таней Нефедовой, дочерью машиниста нашего катера Федора Ивановича. Она жила в поселке океанологов с девяти лет. Когда я приехал с отцом и матерью на станцию и поступил в четвертый класс, первый человек, с которым я познакомился, была Таня. Вернее, познакомился не я с ней, а она со мной. На второй день после уроков ко мне подошла маленькая черноволосая девчонка и спросила:
— Ты откуда?
— Из Ленинграда, — сказал я и в свою очередь спросил, откуда она.
— С Амура, — ответила она. — Раньше мы жили в Хабаровске. Ты будешь рассказывать мне про Ленинград, хорошо?
— Чего рассказывать? — растерялся я.
— Все, — сказала она. — Про Ленина расскажешь. Про ваши улицы. Про твой дом и про пароходы. Про девочек и ребят твоего класса. А я тебе расскажу про Хабаровск и про Амур. И про Волочаевскую сопку, на вершине которой в царское время жил главный шаман.
— А кто это — шаман? — спросил я.
— Колдун, — сказала она. — Ты где живешь?
— Во втором бараке.
— Э, почти у пирса, — сказала она. — А мы в пятом, у гаража. Я к тебе сегодня приду.
Вечером она действительно пришла и заставила меня рассказывать про Невский проспект и про памятник Ленину у Финляндского вокзала.
— А броневик, на котором он стоит, настоящий? — допытывалась она.
Я сказал, что ненастоящий, из камня, а настоящий находится в другом месте, во дворе музея, и около него всегда принимают в пионеры.
— Жалко, — сказала она. — Если бы настоящий, было бы красивее.
Она сама познакомилась с моими родителями и сказала, что им придется плавать на катере, который водит Федор Иванович.
— Он гоняет его от Шантар до Владивостока. Как уйдет в море, так на неделю.
— А ты остаешься с мамой? — спросила моя мать.
— Зачем с мамой? Одна. У меня нет мамы, — сказала Таня.
— Кто же тебе готовит обед? — удивилась моя мать.
— Что я сама не умею? — сказала. Таня. — Я могу все — мясо варить, рыбу жарить. Пирог испечь тоже умею. Мне отец деньги оставит, я и веду хозяйство.
Мои родители переглянулись, и я заметил, что мама бросила многозначительный взгляд на меня. Когда Таня ушла, мама воскликнула:
— Поразительная самостоятельность в двенадцать лет! Прямо не верится. Эта Татьяна — настоящая маленькая женщина!
Через день Таня снова пришла и принесла большой рыбный пирог.
— Сама? — спросила мама.
— Сама. Папка пришел с моря. Я всегда пирог стряпаю, когда встречаю.