Забавно, ведь действительно: кто знает, что ты живешь на свете? Ну, отец, мать. Ты для них самый близкий, самый дорогой человек. Потом разные тетки, дяди. Дальше — соседи, мальчишки и девчонки твоего класса. Сотрудники станции, да и то не все. И наверное, больше никто. Для того чтобы тебя узнало много людей, нужно быть или писателем, или киноактером, знаменитым спортсменом или ученым. Нужно быть полезным человеком. А так ты ничто. Живешь и живешь, как травина в поле…
Я вспомнил свое коричневое пушистое одеяло, чашку, из которой любил пить чай, письменный стол, за которым делал уроки, книги.
А ведь всё книги!
С каким восторгом глотал я страницу за страницей этого несчастного «Робинзона Крузо» и толстого «Таинственного острова», как мечтал сам оказаться на необитаемом клочке суши посреди океана! Мне казалось, что я-то не пропаду, оставшись один на один с природой, что ловко буду находить выходы из разных трудных положений и многое сумею сделать даже лучше, чем делали герои книг.
Помню, когда мы оказались в архипелаге этих уютных на вид обломков суши, у меня вдруг мелькнула мысль ночью, незаметно от всех, прыгнуть за борт и саженками поплыть к одному из островов.
«Давай! — толкало меня изнутри. — Это единственная возможность, больше такой никогда не будет! И получится такое приключение, которое будешь вспоминать всю жизнь. Давай!»
Но я не прыгнул. Да и не прыгнул бы никогда. Меня держала любовь к отцу. Как он будет один, без меня? Ведь я — единственное, что у него есть, что у него осталось после смерти матери. Я был в четвертом классе, но хорошо запомнил, как мы хоронили маму. Она была такая молодая, совсем как девочка, и отец ее очень любил. Когда мы пришли с кладбища домой, отец лег на кровать, отвернулся лицом к стене и пролежал так до утра. Потом, даже не позавтракав, ушел на работу. Несколько дней он вообще не разговаривал со мной, только подойдет, бывало, когда я готовил домашние задания за столом, положит мне руку на плечо и стоит, глядя куда-то в сторону. И я сидел тихо-тихо, не шелохнувшись… А однажды он сказал:
— Сашка, я непроходимый идиот. Ведь ей совсем нельзя было жить у моря. А я ее потащил сюда, в эту сырость…
С того дня я стал после школы ходить в магазин, закупать продукты, а отец готовил. У него тоже все получалось так же быстро и вкусно, как у мамы. Особенно он любил рис с мясом. Он заливал рис водой, потом плотно накрывал тяжелую чугунную кастрюльку крышкой и ставил сначала на сильный огонь, а потом «доводил» на совсем слабом…
Эх, сейчас бы сюда кастрюлю отцовского плова!
Никогда в жизни я не был так голоден. Все в животе болит и противно, тягуче подсасывает… Не то что кастрюлю риса и буханку хлеба, а огромную рыбину… И не вареную, а так… Сырую…
«Сашка, ведь ты ничего не ешь! Сашка, доешь завтрак, слышишь? Сашка, в школе обязательно купи себе булочку и котлету!»
Эх, мама…
Рыбалка
Костер я все-таки проморгал.
Зато, когда утром вылез из палатки, над островом стояло солнце и от всего шел пар — от травы, от кустов, от деревьев и от камней.
Я прихватил с собой огневой инструмент, удочки и начал спускаться к берегу. Все пропиталось водой. Под ногами чавкало. Кусты обдавали плечи холодным душем. Я не шел, а буквально плыл по траве, до тех пор пока не добрался до россыпей булыжников.
У воды все изменилось. Там, где ночью кипел прибой, громоздился огромный вал водорослей — в мой рост. Из вала торчали мокрые бревна и доски, а против того места, где я добывал огонь, я увидел шлюпку. Вернее, нос шлюпки — остальное было разбито, расщеплено, измочалено. Наверное, эту шлюпку снесло с палубы какого-нибудь корабля и она долго билась о камни у острова, пока ее не перебросило через рифы.
Ладно, доски от нее пойдут для костра, а сейчас — рыба, рыба и рыба! Я уже видел, как жарю огромную рыбину на своем старом костровище, где впервые получил огонь.
Перелез вал водорослей.
Море уже не бушевало, а только накатывалось на камни и снова отбегало назад, оставляя за собой пенные щупальца.
Я сложил удочки и полиэтиленовый сверток с огневым инструментом в сухое место и потащился вдоль кромки водорослевого вала. Может быть, найду какую-нибудь дохлую рыбину для наживки.
Опять из-под ног стайками сыпались маленькие крабы, и настороженно смотрели на меня три чайки, как часовые, сидящие на камнях. Ну, эти-то, наверное, ни одной рыбины мне не оставили. Ишь, как следят!