Я сел у огня.
Место было сухое, прохладное. Эх, сюда бы мой берег Правого Борта и бухту Кормы!
И тут вдруг снова увидел дырку на джинсах под самым коленом. Кажется, она стала больше...
Там, на станции, в школе, я очень гордился своим джинсовым костюмом, особенно штанами. Костюм мне привез отец из Владивостока. Настоящий <Ли> с двойными крупными швами, с молниями на задних карманах, с фирменными пуговицами. Все ребята умирали, когда я в первый раз пришел в нем в школу, а я чувствовал себя самым счастливым человеком на земле. Штаны сидели, как положено настоящим <Ли>, на самых бедрах, куртка приятно и плотно обнимала плечи, и все было сшито из блекло-синей ткани, шуршащей, как парусина, и жесткой, как жесть. Я даже начал бояться, что на следующий год немного подрасту, костюм станет тесен и в нем будет трудно передвигаться. Но этого не случилось. Я действительно подрос, но и костюм вроде бы подрос вместе со мной: и в седьмом классе он сидел на мне так, будто я в нем родился. Джинсы и куртка слегка подтерлись на локтях и коленках, побелели на швах и стали еще моднее. Чудесный <Ли>, - казалось, ему сносу не будет! Ведь там, где он шился, он предназначался для работы на фермах, для скачки на диких мустангах, для тяжелых походов и вообще для полной приключений жизни. И вот на тебе: неполных три недели на острове - и уже дырки и ткань поползла у прочных двойных швов... Нет, уж лучше бы сюда настоящую морскую робу из настоящей парусины, такую, какую носят рыбаки.
Будь у меня иголка, я поставил бы на джинсы заплатки из кусочков палаточной парусины. На нитки можно распустить капроновый шнурок от сети. Но иголки не было, а сделать ее из булавки или из проволоки моими инструментами было невозможно. Вернее, сделать-то можно, но только стержень, а вот чем проделать в нем ушко...
* * *
День проплывал над островом тихий, безветренный. Море лишь кое-где морщилось волнами, в лесу стояла мягкая хвойная тишина.
Мне не хотелось возвращаться в свою бухту. Мидий хватит до завтра. Ночь можно скоротать у костра.
В самом деле, что меня привязывает к месту? Разве что палатка да запас продуктов в ней. А так - весь остров - мой дом. Огонь я могу добыть в любую минуту. Все необходимое - со мной. Могу идти, куда захочу, и ночевать, где захочу.
Что на земле заставляет человека жить на одном месте? В основном земля, которая его кормит и к которой он привык. Потом дом и барахло, которое он в нем накопил. Друзья, к которым привык. И еще работа. А так, если ты сам по себе, если у тебя никакого барахла, кроме нескольких вещей, необходимых для жизни, - ты абсолютно свободен. Ходи хоть по всему земному шару, и каждый угол, в который забредешь, будет твоим домом...
Потом я начал думать о том, почему в мире все устроено так, что если в избытке одно, то обязательно не хватает другого. Ничто не распределено ровно. Вот и на моем острове: в бухте Кормы есть и саранки, и мидии, и шиповник, но сыро и мало топлива. Зато здесь топлива сколько угодно, сухо, - наверное, не бывает ночных туманов, - но берег высокий, до воды так просто не доберешься, и нечего есть.
Хорошо пообедав, я поднялся еще выше по лесу, но везде было одно и то же: сухая почва, покрытая серой щебенкой и засыпанная желто-бурой лиственничной хвоей, и кусты, самые высокие из которых доходили мне до груди. Воды не нашел.
Солнце, обогнув сопку, начало спускаться к юго-западному краю горизонта. Его лучи пробили гущу леса и темно-желтыми отблесками легли на стволы лиственниц. Стало очень красиво. Я наслаждался теплом, тишиной и бездельем. В эти часы на моем склоне, у источника, уже тень. Только перед самым закатом она уходит на северо-восток. А здесь совсем другой мир.
И вдруг мне захотелось, чтобы кто-нибудь еще вместе со мной сидел у костра. Лаборант Гриша, Виктор Иванович, а еще лучше, если отец. Мне не хватало сейчас человека, которому я мог бы все рассказать и послушать, что скажет он. Я уже заметил, что, работая, часто говорю сам с собою вслух. Раньше этого никогда не было. А тут мне просто необходимо было слышать человеческий голос, хотя бы даже и свой. Он как бы подбадривал меня, помогал думать, создавал впечатление второго человека, который в трудные минуты помогал мне советом.
В этот вечер у костра я впервые за все время тосковал от одиночества. Я громко рассказывал сам себе, что завтра поднимусь еще выше по лесу. Может быть, по этому трудному склону доберусь до самой вершины сопки и увижу катер или корабль, который меня спасет.
Я вспоминал ребят и девочек нашего класса. В школе я ни с кем крепко не дружил, кроме Васи Короткова, сына завхоза нашей станции Петра Алексеевича. Васька был очень надежным человеком - спокойным и неболтливым. Если обещал что-нибудь, обязательно выполнял. Был постоянно готов к чему угодно. Если я звал его куда-нибудь, он собирался и шел со мной, не спрашивая куда. Если мне хотелось сгонять пару партий в шахматы, лучшего партнера было не отыскать. А как он умел рассказывать разные истории! Когда я потом шел на пересказанный им фильм, он казался мне не таким интересным, как в пересказе Васи. И если он звал меня, я тоже никогда не спрашивал куда и зачем. Знал, что зря не позовет.
И еще я дружил с Таней Нефедовой, дочерью машиниста нашего катера Федора Ивановича. Она жила в поселке океанологов с девяти лет и в любой лаборатории была своим человеком. Когда я с отцом и матерью приехал на станцию и пошел в поселковую школу, первый человек, с которым я познакомился, была Таня. Вернее, познакомился не я с ней, а она со мной. На второй день после уроков ко мне подошла маленькая черноволосая девчонка и спросила:
- Ты откуда?
- Из Ленинграда, - сказал я и в свою очередь спросил, откуда она.
- С Амура, - ответила девчонка. - Раньше мы жили в Хабаровске. Ты будешь рассказывать мне про Ленинград, хорошо?
- Что рассказывать? - растерялся я.
- Все, - сказала она. - Про музеи расскажешь. Про Зимний дворец. Про улицы. Про твой дом и пароходы. Про девочек и ребят твоего класса. А я тебе расскажу про Хабаровск и про Амур. И про Волочаевскую сопку, на вершине которой в царское время жил шаман - самый главный из всех шаманов. Он мог только подумать - и на Амуре останавливались баржи и рассыпались плоты.
- А кто это - шаман? - спросил я.
- Колдун, - сказала она. - Ты где живешь?
- Во втором бараке.
- Э, почти у пирса, - сказала она. - А мы в пятом, у гаража. Я к тебе сегодня приду.
Вечером она действительно пришла и заставила меня рассказывать про Невский проспект и про Зимний дворец.
- А какие картины в Зимнем дворце?
- Всякие, - сказал я.
- Ты хоть одну помнишь?
- Сто помню, - сказал я.
- Расскажи.
Я рассказал ей про мадонну с младенцем, а потом с ужасом убедился, что больше не помню ни одного полотна. Она сказала, что у меня плохая зрительная память и ее нужно развивать.
Она сама познакомилась с моими родителями и сказала, что им придется плавать на катере, который водит Федор Иванович.
- Он гоняет его от Шантар до Владивостока. Как уйдет в море, так на неделю. А то дней на десять.
- А ты остаешься с мамой? - спросила моя мать.
- Зачем с мамой? Одна. У меня нет мамы.
- Кто же тебе готовит обед?
- Что я, сама не умею? - сказала Таня. - Я могу все. Даже пироги печь. Мне отец деньги оставит, я и веду хозяйство.
Мои родители переглянулись, и я заметил, что мама бросила многозначительный взгляд на меня.
Когда Таня ушла, мама воскликнула:
- Поразительная самостоятельность в двенадцать лет! Прямо не верится. Эта Татьяна - настоящая маленькая женщина!
Через день Таня снова пришла и принесла большой рыбный пирог.
- Сама? - спросила мама.
- Сама. Папка пришел с моря. Я всегда пирог стряпаю, когда встречаю.
И снова мои отец и мать переглядывались, и отец сказал матери перед сном:
- Вот тебе дети восточной окраины Союза. Даже у тебя так вкусно не получается.
- Не получается, - согласилась мама. - Да я вообще плохо готовлю. Просто не представляю, что получится из Татьяны, например, в девятом классе.