Олива чувствовал, что Шиндлер за его спиной быстро повернулся. Он шутливо подмигнул ему и сказал:
— Маэстро, я с удовольствием сам сделал бы это для вас, но весь день должен находиться в банке. Однако, совершенно случайно, такой гонец, что называется, тут как тут. Это мой друг Шиндлер — студент университета и музыкант.
Шиндлер как раз в это время вышел вперед и поклонился до смешного низко. Сердце его билось где-то в горле.
— Я очень рад, маэстро…
Бетховен пытливо взглянул на него:
— Я вас откуда-то знаю.
Шиндлер был наверху блаженства:
— Маэстро, значит, вы не забыли меня? Я приносил вам как-то письмо от господина Шупанцига.
Бетховен явно не понял его, но кивнул.
— Так сможете ли…
— Я приду с радостью!
— Так, пожалуйста, в три часа пополудни.
— В три часа, маэстро. — И студент, раскрасневшийся от волнения, опять поклонился в высшей степени учтиво.
Но Бетховен уже не видел этого поклона. Он повернулся к музыкантам и громко приказал:
— Так идем, господа! Спокойно и по порядку. Первыми идут басы.
Толпа музыкантов с трубами, барабанами, скрипками, виолончелями и другими инструментами по порядку направилась в зал. Олива с Шиндлером со своими скрипками тоже заторопились в зал, успев на ходу обменяться несколькими фразами:
— Вам везет, Шиндлер!
— Это произошло как в сказке! — счастливо улыбаясь, сказал студент. — Я мог бы за него душу отдать!
— Я тоже, — рассмеялся Олива, — только вот это его сочинение с удовольствием порвал бы на куски и сжег. Но смотрите, как бы вместо «Победы Веллингтона» в один прекрасный день вас не разорвали. Он иногда взрывается как пушечное ядро. А может, наоборот, сердце отдать.
— Это удивительно в человеке такого ума.
Олива задумался.
— Чтобы ноты зазвучали, в начале нотной линейки должен быть ключ. Если вы хотите понять Бетховена, вы должны знать такой ключ к его жизни.
— И этот ключ…
— Глухота, глухота и глухота, мой друг. И если в самом деле он когда-нибудь обидит вас, смолчите и скройте свое огорчение. Временами он чувствует себя настолько несчастным, что бывает близок к безумию. Сейчас он еще немного слышит, но хорошо понимает, что его ожидает. В самом деле, думаю я порой, ведь если бы оглох сам ангел, и он временами приходил бы в ярость.
Он умолк, потому что музыканты вдруг пришли в движение.
Шиндлер уже в четвертый раз участвовал в исполнении грандиозной композиции. Но сегодня Олива посеял в его душе семена сомнения. Усаживаясь за свой пульт, он решил, что постарается построже ценить достоинства этого произведения Бетховена.
И вот зазвучало сочинение, приводившее в состояние экстаза всю Вену — от уличных продавщиц до императрицы, от простого драгуна до эрцгерцога.
Симфония заняла половину времени, отведенного на этот торжественный концерт, и состояла из пяти частей.
В первой изображался приход английских войск к месту сражения, во второй вступали в битву французы. Третья часть была ядром всего сочинения. У нее было короткое название — «Битва». Но она была полна диссонансов, до сей поры не виданных. Специальные приспособления воспроизводили ружейные выстрелы, а два огромных барабана — пушечные выстрелы. И так как на сей раз в исполнении сочинения участвовали сплошь знаменитости, то в барабаны били не рядовые музыканты: одна палочка находилась в нежных пальцах пианиста Гуммеля, другая в руках молодого композитора Мейербера.
Чтобы музыка была действительно маршевой, в состав оркестра были включены две сигнальные трубы, с которыми трубачи постепенно приближались из-за кулис, пока наконец весь оркестр не зазвучал во всю мощь. Вспыхнула поистине битва звуков, и хотя Бетховен умел придать ей необходимый ритм и выявить известные художественные достоинства, воздействовала главным образом своей батальной громкостью.
Адский грохот всевозможных инструментов, залпы пушек, ружейная пальба не помешали Шиндлеру понять и оценить художественный уровень произведения.
«Черт возьми, кажется мне, что Олива все-таки прав. Я оглушен, перед моими глазами невольно возникают картины боя, но есть ли это истинное искусство? И музыкант может создавать свое произведение связанным с действительностью, но, однако, он должен его очистить и вознести к чему-то высшему, не слепо копировать. Как это писал Гёте?
„Если ты нарисуешь пуделя так, что будет виден каждый завиток, ты создашь пуделя, но не произведение искусства!“».
Бац, бац! — ворвались в мысли Шиндлера удары барабанов так, что он подскочил на стуле. Но, как это ни странно, его размышлениям они не помешали. Свою скрипичную партию он играл все более равнодушно.