Однако его мысли об этой музыке еще не обрели отчетливой формы. Он несколько успокоился, когда исполнялся штурмовой марш, и почти примирился с Бетховеном при исполнении последней части, названной Победной симфонией. И все же он не переставал спрашивать себя: зачем, собственно, Бетховен написал это?
Его мысли были прерваны громкой овацией. Сидевшие в зале старались выразить свой энтузиазм, не жалея ладоней.
Раскрасневшийся композитор снова и снова в знак благодарности склонял перед слушателями свою внушительную голову.
В эту ночь Шиндлер видел множество тяжелых снов. Сначала он видел Бетховена на белом коне, похожего на Наполеона, когда тот вел сражение, то вдруг тот оказался среди королей и князей с орденами и крестами. И во время этих блестящих картин ему слышался голос Оливы: «Вот он, республиканец! Он сам себя предал!»
«Нет, нет, Бетховен не из тех, которых покупают! — спорил студент и во сне. — Я наберусь смелости и обо всем расспрошу его».
Однако, когда около трех часов дня он стучал в дверь бетховенской квартиры, от его решимости не осталось и следа. Слуга впустил его в переднюю и пошел доложить. И вот уже сам Бетховен появился в дверях, явно в хорошем настроении.
— Пойдемте в комнаты, юноша! Я только что отложил перо. Письмо готово, осталось только положить его в конверт.
Шиндлер вошел в комнату, не в состоянии произнести ни одного слова.
— Вы студент? — спросил Бетховен.
— Да, маэстро.
— Из Вены?
— Нет. Я из Нового Места на Мораве.
Композитор не понял и подал гостю бумагу с карандашом. Шиндлер уже знал, что в последнее время композитор все чаще объясняется таким образом. Он быстро написал название родного города.
— Не знаю, — пожал плечами композитор. — Это далеко от Ольмюца? (Шиндлер кивнул.) А от Троппау? (Шиндлер отрицательно помахал рукой.) Это хорошо, что вы из провинции. Венцы никуда не годятся. Столичные мещане. У меня иногда бывает чувство, что я задыхаюсь.
«Но венцы любят вас», — писал студент.
— Я знаю, — с недовольным видом кивнул головой композитор. — С тех пор, как я написал «Победу Веллингтона»!
Шиндлер продолжал: «Это грандиозное сочинение, но…»
Рука его на мгновение остановилась. Как смеет он говорить о каком-то «но» такому гению, как Бетховен, он, который в музыкальном мире ничто!
И Шиндлер быстро зачеркнул последнее слово.
— Только не бойтесь! — разразился Бетховен своим резким смехом. — Я знаю, что вы хотели написать. Что этот фарс недостоин истинного музыканта. Не так ли?
Шиндлер, неуверенно улыбаясь, переступил с ноги на ногу и, заикаясь от смущения, сказал:
— Да нет же… — Больше он не мог выговорить ни слова.
Бетховен на этот раз понял и без карандаша с бумагой.
— Почему я это написал? Ну, во-первых, потому, что мне это навязали, как лошади хомут. Тогда шла молва о вновь изобретенном играющем механизме. Это меня заинтересовало. Мне предначертали содержание и порядок развития темы сочинения. Потом убедились, что механизм не может этого осуществить, но может получиться великолепная симфония. Вся Европа, мол, ликует по случаю окончания войн, и мы, композиторы, должны внести свою лепту.
Ну, а как это странно было задумано, так странно и осуществилось. Но мне это дало порядочный заработок.
Шиндлер кивнул и хотел что-то заметить, но Бетховен не дал ему договорить:
— Я всегда исполняю вместе с «Победой Веллингтона» какую-нибудь из своих серьезных вещей — в прошлые разы Седьмую и Восьмую симфонии, вчера только Седьмую. Пусть люди учатся слушать и подлинного Бетховена! Конечно, и без того им пора бы уже знать мою музыку. Много ли мне до сорока пяти? Да и в Вене я уже двадцать два года!
Лицо Шиндлера прояснилось. Композитор нашел неплохой способ заставить слушать свою серьезную музыку.
От радости он осмелел и снова попросил карандаш.
«Я вас понимаю, маэстро, но многие мои друзья в университете опасаются, что вы изменяете республиканским убеждениям!»
Бетховен пробежал глазами написанное и сразу же ответил:
— Я не меняю свои политические убеждения, как сюртуки. Так называемое высшее общество является для меня самым никчемные из всего, что только есть на свете. Глухой Бетховен не изменился к худшему. Прочтите, что я написал эрцгерцогу Рудольфу! А он неплохой человек и хорошо ко мне относится. Но господин остается господином и порой должен повелевать. Знаете, что он хочет от меня? Чтобы я написал некую кавалерийскую кадриль. Австрийская кавалерия будто бы должна на каких-то торжествах продемонстрировать свое умение. И эту лошадиную музыку надлежит сочинить мне.