Я должен, милый юноша, должен — не как-нибудь! В этой стране приходится писать за хлеб и деньги, чтобы иметь хоть небольшую возможность для создания большой вещи. Его высочеству господину эрцгерцогу я швырнул предложение в его благородную голову. Вот прочтите это!
Он развернул лист бумаги, подал Шиндлеру. Студент всматривался в неразборчивый почерк, с трудом разбирая лишь немногие слова. Бетховен понял это по лицу юноши.
— Дайте, я сам! Я не могу заниматься чистописанием ради императорского дворца, да нет и желания. Это невозможно читать, я знаю.
Он взял письмо и громко, с явным удовольствием прочитал:
— «Мне известно, что ваше высочество имеет желание проверить действие моей музыки также и на лошадях. Ну что же, я с удовольствием на это и сам полюбуюсь, если при этом ваши всадники хлопнутся. Ей-богу, меня смех разбирает, что ваше эрцгерцогское высочество соизволило подумать обо мне в связи с такими вашими замыслами!
Требуемая вами конская музыка пригалопирует к вашему эрцгерцогскому высочеству в самом скором времени, а я до конца своих дней останусь вашим преданным слугой
Дочитав, он разразился долгим раскатистым смехом, как нашаливший мальчишка. Однако студент был в ужасе.
Каждый в Австрийской империи благоговел перед членами правящей фамилии. Это же письмо было неслыханно дерзким. Как мог Бетховен написать подобное брату императора?
— Не стоит рассказывать в городе о том, что вы здесь услышали, но я надеюсь, что в ваших глазах я теперь оправдался, — все еще улыбаясь, сказал композитор удивленному студенту. — А друзьям в университете скажите, что Бетховен останется Бетховеном. И ни золото, ни императорское расположение ни в чем не изменят его!
Тереза
«Скажите нам, маэстро, почему вы, собственно, не женились? В вашем сердце уже нет места для чувства, это известно. Оно целиком принадлежит музыке. Но женитесь хотя бы из благоразумия! Ведь вам же скоро пятьдесят! И что ни неделя, у вас в доме новая прислуга и вечный беспорядок!»
Добродушно улыбаясь, толстый адвокат Бах написал этот вопрос на листке бумаги и передал Бетховену. В окружении верных друзей композитор сидел во главе стола, как вождь некоего племени. Это были: несколько музыкантов, журналист, поэт, а из старых друзей Олива и Цмескаль. На другом конце стола сидел Шиндлер, не спускавший с композитора любящих глаз. Он чувствовал себя здесь таким ничтожным! Все гости Бетховена были или старше его по возрасту, или более знатного происхождения, но выше всех для него был Мастер.
На эти сборища в таверне «У цветущего куста» Шиндлер прибегал при каждой возможности, стремясь побыть вблизи своего кумира. Бетховен все чаще давал ему всевозможные поручения, и студент не находил себе места от радости, когда слышал слова благодарности или похвалу.
Вопрос доктора Баха показался ему более чем дерзким. Ну, теперь разразится буря! В самом деле, кого бы не возмутил вопрос, касающийся самых сокровенных сторон твоей жизни! Он не знал, что в этой дружной компании принято шутить друг над другом, не тая обиды. И Бетховен был среди них первым остряком. По привычке он хотел отшутиться, но потом провел ладонью по лицу, будто хотел отогнать горькие раздумья, и с трудом выговорил:
— К несчастью я не встретил такой женщины… Я знал лишь одну, которую мечтал иметь своей женой, но это несбыточно.
После этого горестного признания наступила гнетущая тишина. Только доктор Бах еще громче запыхтел своей длинной трубкой. Они ожидали услышать шутку, и вдруг открылась старая незаживающая рана. Кроме Шиндлера, все присутствовавшие знали о любви Бетховена и Терезы Брунсвик. До сих пор Тереза оставалась одинокой, а Бетховен не женился.
Тягостное молчание прервал сам композитор, смущенно запустивший пальцы в свою поседевшую шевелюру.
— К черту с женитьбой! Лучше принесите кто-нибудь газеты. Посмотрим, какие там новости из Англии. Что у нас делается, мы и без газет знаем. Гнет, нищета, бумажные деньги, падающие в цене день ото дня. А если что новое и есть, так это новые налоги.
— Зато у нас полно солдат, жандармов, и у каждой двери по шпику, — язвительно обронил поэт, худощавый и носатый, как Мефистофель.
Бетховен внимательно следил за губами говорившего и, кажется, все понял. Теперь он объяснялся исключительно с помощью карандаша и бумаги. Он всегда носил с собой толстую тетрадь и карандаш, но сам, конечно, не писал. Временами же отвечал собеседнику таким громовым голосом, что бывало слышно на улице, если он вел беседу дома, и в домах, если он говорил с кем-нибудь на улице. А иногда он говорил так тихо, что его не слышал сидящий с ним рядом. Сейчас он почти кричал, и друзья его не без опаски оглядывались на двери. Они сидели, правда, в задней комнатке, предназначенной для самых избранных гостей. Но внимательные уши могли подстерегать и под окном!