— За нами следят, как за преступниками! — бушевал Бетховен. — Меттерних запрещает не только говорить, но и думать! Говорят, он требует от императора прекратить выпуск всех газет на десять лет. Может быть, еще заведутся школы, в которых будут разучивать писать и читать. Будто уже готовится закон, который установит, как высоко смеют летать птицы и как быстро полагается бегать зайцам. — И он рассмеялся сердито и громогласно, так же, как говорил.
Доктор Бах быстро настрочил ему предостережение:
«Не говорите так громко: кто знает, какие монстры сидят поблизости! И так все в Вене удивляются, что вас до сих пор не посадили в тюрьму».
В это же время кто-то из присутствующих уже подавал ему другую записку: «Не считаете ли вы, что Наполеон лучше, чем ныне правящая свора? Он хотя бы почитал искусства. Говорят, что он смертельно болен. Не следует ли вам уже готовить реквием?»
Композитор сердито насупился. Он не мог простить Наполеону, что тот, имея возможность установить республиканский строй по всей Европе, не сделал этого.
— Я не желаю даже слышать о Франции. Одного Людовика с трона свергли, другого на трон посадили. Давайте лучше прочитаем, что говорят в английском парламенте против рабства…
«Однако мир забывает, что, кроме черных рабов, есть еще и белые, что ими полна Европа», — писал в тетрадь Бетховену его друг Цмескаль.
— Конечно! — воскликнул Бетховен. — Даже в этой комнате их полно! Что представляет собой сейчас любой из венцев, как не раба? Так давайте же мне газеты, Шиндлер! Я с удовольствием читаю каждое слово о свободе, идет ли речь о белых или черных. Вот, послушайте!
Он приготовился читать, но едва развернул газету, как кто-то приоткрыл дверь. Показалось полное лицо трактирщика в невысоком расшитом колпаке. Он кивнул Шиндлеру, сидевшему ближе всех к двери. Общество умолкло, опасливо поглядывая на дверь, закрывшуюся за студентом. Кое у кого екнуло сердце. Полиция наверняка знала, что в трактирчике «У цветущего куста» собирается компания заядлых республиканцев. Известно было и то, что первое лицо среди них Бетховен. От ареста его спасала только всемирная известность.
Шиндлер возвратился быстро, обвел взглядом весь зал, многозначительно подмигнул и вполголоса объявил:
— Маэстро необходимо идти домой. У него гость. — А композитору он написал: «Пришла ваша домоправительница. Говорит, что дома вас ожидает какая-то дама. Вот ее записка».
Он положил перед помрачневшим композитором сложенную вчетверо записку. Бетховен развернул ее с недовольным видом. Кто это явился отнимать у него время? Но едва прочитал, как глаза его засияли радостью. Несколько мгновений он смотрел на записку, а потом, взволнованный, поднялся со стула:
— Я должен идти!
И, даже не попрощавшись, а только помахав рукой, выбежал на улицу. Записку он стремительно засовывал в карман, но в спешке уронил ее. Доктор Бах, медленно наклонившись, поднял ее, и брови его от удивления поползли вверх. Он поднял вверх палец. Внимание! И прочитал вслух единственное слово из записки: «Тереза».
Наступила внезапная тишина.
Между тем Бетховен торопливо шагал по улице, с трудом переводя дыхание. Всю зиму его мучило воспаление легких. Сейчас, весной, вновь давали себя знать последствия болезни, но он не умел беречь себя. Бетховен почти бежал, и сердце его трепетало от радостного ожидания.
Тереза пришла к нему! Бессмертная возлюбленная! Лучшая и чистейшая из женщин, с которыми сталкивала его судьба.
Теперь они встречались редко, но при каждой встрече ему казалось, что для него приоткрывались райские врата. Два года назад Тереза провела в Вене несколько месяцев. Всегда готовая жертвовать собой, она приехала из Коромпы к сестре Жозефине, внезапно потерявшей мужа. Терезе пришлось позаботиться об имущественных делах сирот. Тогда им удалось побродить вдвоем вдоль крепостной стены. А когда она приезжала в Вену, они встречались уже только в чужих салонах. Она никогда не бывала у него дома. Но что же сегодня заставило ее прийти? И почему она заранее не известила его?