Терезе показалось, что среди ликующих звуков колоколов с ней говорит некрасивый человек с прекрасной душой: «Ты богата, отдай все, что ты имеешь, нуждающимся детям. Ты мудра, поделись своей мудростью с другими. Ты не знаешь, что делать со своим исстрадавшимся сердцем? Отдай его малышам!»
И она решила по примеру великого швейцарца создавать на свои средства детские сады.
«Поэтому, милый Луиджи, я кончаю думать о своем будущем, — писала она. — Нам не дано соединить наши жизни. А теперь это уже и слишком поздно. Будем трудиться каждый на своем поприще. Со временем мы увидим, что нам удалось, а пока будем работать каждый по-своему».
— Это значит… — в отчаянии вымолвил Бетховен, не в силах окончить роковую фразу.
В эти минуты женщина оказалась сильнее. Может быть, потому, что уже давно все обдумала и горько оплакала.
«Мы не будем больше видеться, разве что случайно. Не будем писать. Постараемся не думать друг о друге. Зачем мучить себя надеждой, которой не суждено сбыться?»
С горечью он спрашивал ее: почему же не продолжать встречаться и не вести беседы в письмах?
Тереза отрицательно покачала своей красивой головой. Потянулась за сумочкой, лежавшей на столе, достала из нее какие-то бумаги, но, словно испугавшись, положила обратно.
«Может быть, у вас, как у мужчины, более твердое сердце. Для меня каждая мысль о вас мучительна и каждое письмо приносит такую же боль, как прикосновение к затянувшейся ране. А мне теперь понадобятся все мои силы. Думы о вас будут мешать мне идти избранным путем. Не сердитесь на меня!»
Внезапно Бетховена охватило подозрение. В памяти воскресло прошлое, Джульетта, перед ним возникла тень измены. Он бросил в лицо Терезе обвинение:
— Вы хотите выйти замуж!
Она быстро схватила бумагу и карандаш, и от волнения строчки, выходившие из-под ее руки, были неровными.
«Лгала ли я вам когда-нибудь, Луиджи?»
Нет, никогда! Даже теперь он чувствовал это.
— Простите, Тереза!
«В моей жизни уже все решено, — продолжала она писать. — Если это не может быть Бетховен, значит, не может быть никто. Но мы должны кончить эту главу нашей жизни. Слишком больно! Я возвращаю вам самое дорогое, что есть у меня». Она опять протянула руку к своей вышитой сумочке и положила на стол сложенные листки, по-видимому те, которые она не решилась достать сначала.
— Вы возвращаете мне мои письма, — едва выговорил Бетховен. — Значит, и я должен…
Она отрицательно покачала головой, показала, что она возвращает не все. «Только три письма из Теплице, — написала она быстро. — Вы так красиво называли меня в них: „Бессмертная возлюбленная“. Я плакала сотни раз над этими словами. Никогда жена, никогда супруга, — навеки любимая! О, если бы я могла навсегда остаться с вами и быть действительно бессмертной, как ваша „Аппассионата“, Луиджи!»
— Почему вы возвращаете мне письма? — жалобно спросил он.
«Чтобы вы уничтожили их! Я не могу хранить их у себя. Они терзали бы мне душу. Сожгите их, Луиджи. У меня нет сил сделать это!»
Она отложила карандаш и начала складывать исписанные листки. Должно быть, хотела этим показать, что не намерена больше писать и хочет уйти. В самом деле, все уже сказано. Она встала.
Он сделал движение, будто желая удержать ее. Она уклонилась, печальная, протянула ему руку и, глядя в лицо, сказала отчетливо:
— Прощайте, Луиджи! Прощайте, мой бессмертный возлюбленный!
Мужество покинуло ее. Закрыв лицо руками, она разрыдалась. Он положил руки на ее плечи, но она освободилась, схватила свою шляпу и сумочку и выбежала из комнаты.
В воздухе еще ощущался слабый запах тонких духов. На столе белели листки бумаги, написанные пять лет назад.
На какой-то миг силы оставили его. Потом он бросился к окну. Может быть, он еще увидит ее? Может быть, она оглянется и махнет ему рукой, улыбнется?
Напрасно! Он не увидел и края ее платья.
Конец, конец всего!
— Ах, Тереза, Тереза! — простонал он, и ему показалось, что ноги не держат его, что он падает. Потом вдруг мелькнула спасительная мысль: она исчезла, но остались следы ее любви — несколько исписанных страниц. Он подошел к столу. Где они? Не было ничего, кроме его теплицких писем. Безумным взором он обвел всю комнату. На стульях, на пианино, даже на полу лежали свертки нот. Терезиных листков не было и следа.