Временами он впадал в мрачное тягостное забытье и, пробуждаясь, резко вздрагивал. Будущее лежало перед ним мертвой пустыней.
Но едва рассвело, несокрушимый Бетховен снова обрел мужество. При первых лучах тусклого солнца он вновь почувствовал в себе силы.
«Настоящий человек выстоит и в самых неблагоприятных тяжелых обстоятельствах, думал он. Ведь я умел это всегда! Сто раз сбитый с ног, я поднимался снова. Зачем же мне сдаваться сейчас?
Ну, моя судьба, покажи на что еще ты способна! Ты отняла у меня Терезу и день за днем отнимала мой слух. Ну ладно! Я уже не могу больше дирижировать. Но каждый тон звучит во мне по-прежнему ясно. Я еще могу писать! Я могу утешать своей музыкой несчастных и придавать мужество малодушным.
Я не сдамся без борьбы. Я поклялся, что возьму тебя за глотку, проклятая судьба! И я сделаю это!..
Я одинок и глухотой отторгнут от мира. Но все же я способен сделать больше, чем иные, кого не постигли горести и недуги. Одинокий, я буду героем до конца. Но я больше чем герой — я Человек. Может быть, я погибну, но не сдамся!»
Он вскочил с постели.
— На свете есть много дел, делай их! — сказал он себе громко.
Он разделся до пояса, до краев налил умывальник холодной водой и начал плескать ее себе в лицо, на грудь, на голову, издавая торжествующие клики.
Он всегда чувствовал себя счастливым под этим маленьким водопадом, который весело расплескивался по комнате, образуя лужицы на полу, подчас проникавшие через пол в квартиру соседей. Может быть, потому так любил он воду, что в детстве привык смотреть из окна, как Рейн катит свои волны, такой изменчивый и такой вечный.
Наверное, будь он мусульманином и то не предавался бы совершению мусульманских обрядов так ревностно, как своим ежедневным водяным обрядам.
Сев потом за письменный стол, он погрузился в работу, будившую в его душе чувство радости. После двух часов напряженного труда вновь «водные процедуры», а затем пение гамм так громко, сколько хватало голоса. И вновь он обрел радостное сознание своей силы.
В таком состоянии его застал Шиндлер, прибежавший около десяти часов утра, полный беспокойства после вчерашнего взрыва отчаяния. Пораженный, он увидел, как маэстро, склонясь над умывальником, распевает громовым голосом.
— Как видно, вам стало уже лучше, маэстро? Так и должно быть! — с облегчением заметил он.
Бетховен обратил к нему свое мокрое лицо:
— Вчера думал, что жизнь кончена и лучше умереть. Но Аполлон и музы еще не выдали меня костлявой. Сегодня отправимся с вами слушать «Фиделио», а если все пройдет хорошо, поедем за город. По календарю вроде и не полагается, сегодня ведь у нас уже второе ноября, но солнышко такую прогулку рекомендует!
Солнце в самом деле уже несколько дней сияло так, будто принимало ноябрь за летний месяц.
Представление оперы прошло с успехом, и композитор вместе со своим спутником отправился за город. Вдвоем они выглядели довольно забавно: Бетховен, у которого все было массивным — лицо, грудная клетка, спина, и Шиндлер, вытянутый как свечка, тощий и прилизанный от кончиков волос до начищенных ботинок. Но это несходство внешности еще не свидетельствовало о невозможности дружбы.
Шиндлер обладал приятным свойством — молчать тогда, когда Бетховену это было необходимо. А тот, сидя в коляске, напевал какие-то загадочные мелодии без слов, покачивая в такт своей обнаженной головой.
Лошади бежали не спеша, кучер, прикрыв глаза, дремал, изредка по привычке понукал лошадей, прищелкивая языком. Вокруг царили спокойствие и осенний свет. Хотя Шиндлер уже давно привык к быстрым сменам настроения у Бетховена, даже он был поражен счастливым выражением его лица.
Значит, опасения были напрасны. Мастер усердно напевал. Он явно искал какую-то ликующую мелодию.
Неторопливая езда привела их в Мёдлинг, маленький городок в двух часах езды от Вены. Это место композитор давно любил и не раз приезжал сюда летом.
Было уже далеко за полдень, приближался час возвращения, но Бетховен никогда не торопился уезжать из этих приветливых мест.
— Как насчет чашки кофе и музыки, Шиндлер? — спросил он, кивнув в сторону садика возле корчмы, носившей название «У трех воронов». Из ее окон доносилась музыка — скрипучая и прерывистая.
Композитор, конечно, не слышал ни единого звука, не слышал даже пискливого кларнета. Однако он знал, что каждый день после обеда и вечером в корчме играет оркестр.
— Что ж, кофе — это неплохо, — согласился Шиндлер, а про себя подумал: «И зачем нам нужна эта визгливая банда! Мастер все равно не услышит ни одной ноты, а мои уши такую музыку не приемлют».