— Мне приходилось слышать, что он был к тебе чрезмерно строгим.
— Строгим? — Мальчик мрачно рассмеялся. — Беспощадным! Да если бы он подобным образом обращался с лошадью, и то люди возмутились бы. Но мне следовало бы рассказать все по порядку.
— Этого я и хочу.
— Когда Пфейфер появился в Бонне, отец предложил ему поселиться у нас. Потом сговорились, что вместо платы за стол и квартиру он будет учить меня. Он и учил — на рояле, на флейте, на скрипке. Учил меня всему, чему только хотел. И был он мастер на все руки. О каком бы предмете ни шла речь из любой области музыки, Пфейфер неизменно был осведомлен. Он умел все: от важного — исполнения самых серьезных музыкальных произведений, до самого незначительного — подражания всевозможным птицам. А свистел как истинный художник.
Больше всего мы, дети, любили, когда он превращался в волшебника. В его чувствительных пальцах вещи исчезали и сразу же являлись в другом месте. Он умел превратить в ничто серебряную монету и потом вытащить ее у кого-нибудь из-за уха.
Он не был плохим наставником для меня, пока оставался трезвым. Но горе было мне, когда он запивал! Как в сказке, превращался он из веселого человека в дикого зверя. Сколько раз бывало, что они возвращались с отцом из трактира за полночь, и его вдруг осеняло, будто он со мной в этот день не занимался. Они извлекали меня из постели и тащили к роялю. Мне было тогда восемь лет. Можете себе представить, как я пугался со сна. Я отбивался от них изо всех сил — так мне хотелось обратно в постель. И матушка заступалась. Но они оба бывали как одержимые. Приходилось садиться за рояль и играть до утра. Слезы заливали мне лицо, а я не мог их даже вытереть.
Если я уж слишком сопротивлялся, они запирали меня в чулан, набитый рухлядью, давали в руки скрипку, показывали в нотах какое-нибудь трудное место и приказывали:
«Играй! До тех пор играй, пока не будет ни малейшей ошибки!»
И я играл при свече, а потом впотьмах. А мои учителя сидели в кухне, допивали принесенную бутыль и слушали. И удивительно то, маэстро, что я не питал злобы к Пфейферу. Он-то, наверное, считал себя правым. Часто он кричал мне: «Только работай, работай как одержимый! Я сделаю из тебя музыканта из музыкантов!» Не люблю вспоминать о нем, не хочу о нем слышать, но дурного слова о нем не скажу. Мне всегда казалось почему-то, что он ужасно несчастен.
— Ты прав. Он был одним из немногих музыкантов, остро ощущавших унизительность своего положения. Великий художник — и, в конце концов, господский лакей. Оденут его в ливрею: иди, слуга, пой во время ужина, чтобы милостивый господин лучше пережевывал жаркое из поросенка! Дух и денежный мешок противостоят друг другу. Труженик против дармоеда!.. Ну, не хмурься, ты тоже ходишь в замок в лакейской ливрее, с той разницей, что слуги носят красный фрак, а мы, музыканты, — зеленый.
— Маэстро, вы уже говорили сегодня об этом. Мне тяжко это слушать. Лучше посоветуйте, как освободиться от этого рабства. Вы же мне обещали. И почему мы должны говорить о Пфейфере?
— Потому, что я хочу от тебя того же, чего и он хотел!
Нефе остановился, положил свои длинные руки на плечи мальчика и с силой сжал их. Мальчик чуть не вскрикнул от боли. Но сдержался. Чувствовал, что наступила минута, когда он узнает что-то такое, чего так жадно ожидал. А Нефе промолвил каким-то особенным, незнакомым голосом:
— Людвиг, крепко запомни то, что я скажу тебе сейчас, в день рождения твоей несчастной матери! У тебя есть единственный путь выйти из униженного состояния: стать художником, таким большим, что не ты должен будешь кланяться князьям, а они — тебе! Заставить мир слушать твою музыку с трепетом, а каждое твое слово с уважением!
Его слова звучали с такой страстью, что мальчик задрожал. Несчастный горбатый музыкант, один из самых образованных людей Германии, вложил в свои слова всю горечь пережитого, всю мудрость, которую он вынес из борьбы с тяготами жизни.
Людвиг не представлял себе в эту минуту, какие долгие годы непосильного труда ему предстоят, не думал о том, что художника чаще венчают терновым венцом, чем золотым. Его обрадовало то, что учитель верит в его предназначение, но сам он боялся в это поверить.
— Вы думаете, что я мог бы стать таким, маэстро?
— У тебя есть дар, — серьезно произнес органист.
— У Пфейфера он тоже был!
— А умрет он где-нибудь в канаве, как нищий. Я не без умысла заставил тебя вспомнить о нем. Ты видишь, как низко может пасть человек, даже обладающий талантом. Дарование — это еще не все, оно может погибнуть, если дано человеку, не обладающему дьявольским упорством. Запрети, запрети себе навсегда произносить такие слова, как я не могу, мне не хочется, я не знаю! Потерпишь неудачу — начни снова! Сто раз потерпишь неудачу — сто раз начни снова!