— Госпожа Брейнинг, если вы позволите, когда-нибудь в другой раз, — с трудом нашел он учтивые слова, чтобы отклонить приглашение.
Ответом была улыбка прощения, понимания.
— Конечно! Но приходите поскорее. Впрочем, вверяю вас попечению Франца Вегелера, он наш частый гость и приведет вас.
Она подала ему руку. Людвигу приходилось бывать в домах боннской знати, когда отец демонстрировал его дарование, и знал, что руку дамы полагается поцеловать. И никогда еще он не делал этого с таким воодушевлением!
И вот он уже мчится вниз по ступенькам, взбудораженный от счастья и надежд. Он не бежал по улице, а парил над мостовой.
«Если бы я мог сказать это маме. Только ей!» — думал он.
Но Людвиг понимал, что должен держать слово. Как только мальчик вбежал в кухню, он расцеловал мать.
— Все хорошо, мамочка, все прекрасно!
И не успела она опомниться, как он выбежал. Стукнула крышка фортепьяно, и в ту же секунду клавиши старого инструмента запели песню, такую громкую и счастливую, какая еще никогда не оглашала этот дом.
Приветливый дом
В маленькой комнате, где спал Людвиг в детстве, висела небольшая картина, всегда волновавшая его. На ней был изображен блестящий дворец курфюрста, с двумя крыльями, увенчанными башенками и массивными трехстворчатыми воротами между ними. Вся эта величавая красота, воплощенная в камне, была охвачена гигантскими языками пламени и окутана дымом.
На этой дешевой картине все выглядело еще ярче, чем в действительности. Жгучие языки пламени походили на адские фонтаны, бившие из окон, из слуховых окон и из башенных отверстий.
Смотревшим на картину явственно представлялось, как гибнет внутренность архиепископского обиталища, горят редкостные гобелены и мебель в стиле рококо.
Художнику удалось донести до зрителей ужас роковой ночи пятнадцатого января 1777 года, когда предмет гордости города пожирала беспощадная стихия. На первом плане он изобразил мужчину, женщину и ребенка, и вся семья в отчаянии воздевала руки к небу, моля о помощи. Стоящий сбоку барабанщик сзывал спасителей, которые приближались на удивление медленным, размеренным шагом.
Черную страницу из недавнего прошлого родного города Людвиг знал не только по этой цветной гравюре. Ему тогда было шесть лет, но он до сих пор помнит, как, охваченный ужасом, смотрел издалека на рухнувшую крышу и обвалившиеся стены. Своей маленькой рукой Людвиг судорожно сжимал руку матери, уверенный, что она может защитить его от разрушительного огня.
Княжеские слуги пытались спасти хоть что-нибудь. Самоотверженный архивариус Эмануэль Брейнинг поплатился жизнью, спасая дворцовое имущество. И из всех потерь, которые понес в эту ночь город, эта, пожалуй, была самой тяжелой, потому что он был человеком редкостной образованности и отзывчивости, неизменным покровителем науки и искусства. Вокруг него сплачивалась и расцветала духовная жизнь города.
Его жена, которой едва минуло двадцать семь лет, осталась одна с четырьмя детьми. Ей назначили приличествующую пенсию, но самым лучшим наследством, которое ей оставил муж, были любовь и уважение жителей города. Для каждого из них имя Брейнинга было окружено ореолом.
К этому приветливому дому и после гибели Брейнинга тянулись люди, ценившие духовность выше богатства.
Если бы Людвиг меньше времени проводил за роялем и жил бы обычной жизнью горожанина, он бы лучше понимал причину влиятельности добросердечной госпожи Брейнинг. Ему же благополучный исход ночного происшествия показался просто чудом.
Его почтительность, несколько робкая и неуверенная, не исчезла и через несколько недель, хотя Людвиг уже не раз побывал за это время у новых друзей и сдружился с детьми.
Их было четверо и все моложе Людвига: Кристоф на год, Лорхен на два, Стефан на четыре и Лоренц на семь лет. Дочери и младшему сыну Людвиг уже начал давать уроки игры на фортепьяно.
Когда в конце июля Людвиг получил наконец давно ожидавшееся извещение о назначении на должность помощника органиста с жалованьем в сто пятьдесят дукатов в год, он прежде всего поделился своей радостью с матерью, а потом задумался — куда бежать раньше. Сообщить приятную новость госпоже Брейнинг или маэстро Нефе? Он уже привык делить с ними и радость и горе.
Наконец он все-таки отдал предпочтение органисту. Возможно, что и тот уже успел получить княжеское распоряжение.
Он вбежал в комнату, завешанную и заставленную всевозможными музыкальными инструментами, и подал учителю бумагу. Сгорбленный капельмейстер погладил счастливого мальчика по жестким черным волосам и сказал: