В Бонне стали появляться роскошно одетые чужеземцы — это были бежавшие из Парижа от справедливого возмездия аристократы с детьми и прислугой.
Эмигранты угрожали новому правительству и подстрекали властителей соседних государств послать войска для подавления революции.
Французский народ, невзирая на злобные крики беглой знати, вводил новые порядки. Казалось, что король смирился. Водрузив на голове красный фригийский колпак, он приветствовал народ с балкона дворца. Он, конечно, делал это стиснув зубы.
Казалось, что революционная буря затихает, правитель поумнел, и останутся только драгоценные завоевания ее — гражданское равенство и свобода.
По прошествии года Париж торжественно отмечал первую годовщину взятия Бастилии на вид вполне миролюбиво. На гигантском Марсовом поле двумястами священников был отслужен благодарственный молебен, после чего все — народ, войска и король с королевой — принесли присягу верности новой конституции.
Тем, кто наблюдал за всеми этими событиями из-за Рейна, могло показаться, что раздоры окончены и свобода воцарилась навечно.
И тогда Нефе возобновил свои атаки на молодого Бетховена, как всегда с некоторой долей добродушной насмешки:
— Счастливец ты, мальчик! Твои три желания исполнились, как в сказке. Французы по твоему высочайшему приказу совершили революцию, и теперь никакая графская нога не осмелится пнуть музыканта в спину даже в Вене. И с отцом все теперь как будто уладилось. Ты, правда, приказ князя не выполнил, и папаша твой дома пребывает. Ну, это твое дело. Что касается третьего твоего желания — пополнить образование в университете, то, вероятно, это удалось тебе как нельзя лучше, так что в этом году ты даже не записался на философский факультет. — На лице капельмейстера мелькнула улыбка, но Людвиг нахмурился:
— Маэстро, вы напрасно упрекаете меня. Минуты свободной нет! Не так просто заниматься сочинением, упражняться, играть в концертах да еще быть отцом для двоих братьев и для собственного отца… Не записался на факультет потому, что все равно не смог бы посещать лекции. Но я читаю, учусь дома, а Элеонора Брейнинг помогает мне в изучении немецкой литературы.
— Ну, не обижайся, — успокоил его Нефе. — Я и раньше понимал, что для учения в университете у тебя времени доставать не будет. Но все твои другие желания, однако, исполнились. Когда же ты все-таки поедешь в Вену?
Он задал этот вопрос так внезапно, что Людвиг не успел подготовить осторожный и обдуманный ответ. И выпалил неожиданно для себя:
— Но есть еще одна важная вещь!
— Гм, гм, — кивнул головой Нефе, — что же это за вещь такая?
Людвиг молчал, покрасневший и взволнованный. Маэстро прищурил свои лукавые глаза и как ни в чем не бывало спросил:
— Покажи-ка мне, как ты исправил партию фагота в своем концерте. — И больше уже ни о чем не спрашивал.
Зато через несколько дней Елена Брейнинг спросила свою семнадцатилетнюю дочь:
— Тебе не кажется, что твои занятия немецкой литературой отнимают у Людвига слишком много времени?
Дочь пытливо взглянула в лицо матери своими удивительными карими глазами, но сразу склонила голову, так что все локоны ее высокой прически качнулись.
— Я его долго не задерживаю. Он сам всегда говорит, что любит быть у нас, — добавила она смущенно, — и будто эти часы проходят удивительно быстро, быстрее, чем другие.
— И ничего другого он не говорил тебе?
— Я не понимаю, что ты имеешь в виду, мама.
— Ну, не говорил, например, что он любит тебя?
— Этого он не говорил.
— Впрочем, это видно бывает и без слов. А что же ты? Любишь его?
— Ну конечно. Очень люблю.
— А Франца Вегелера?
— Его я тоже люблю.
— Ничего не понимаю! — всплеснула руками госпожа Брейнинг. — Не могла бы ты мне объяснить толком, как это тебе удается любить их обоих и одинакова ли эта любовь?
Дочь некоторое время тихо повертывала колечко на белом пальчике. Потом произнесла с легкой и немного грустной улыбкой:
— Я бы тоже хотела, чтобы кто-нибудь объяснил мне это.
Если так не уверена была в своем сердце Элеонора Брейнинг, каково было Людвигу? Вегелер, проучившись два года в Вене, вернулся в Бонн осенью 1789 года дипломированным врачом. Ему уже шел двадцать пятый год, и он получил предложение занять должность преподавателя в университете. Пребывание за границей отшлифовало манеры, докторское звание давало уверенность в себе.
Врачебная практика научила его тому, чего никогда не умел Бетховен, — выдержке в общении с людьми. В течение двух лет учения в Вене он прилежно переписывался с Элеонорой и был обеспокоен тем, что она за это время сдружилась с Людвигом. Некоторое время он пристально наблюдал за ними и когда убедился, что девичье сердце спокойно, начал терпеливо бороться за свою любовь.