— Людвиг! — предостерегла его мать.
Отец вознегодовал:
— Разденься и чтобы сейчас же сидел за роялем!
На мгновение мальчик задумался. Так и замер в огорчении, во фраке, стянутом с одного плеча.
В окне виднелись освещенные крыши домов, искрящаяся гладь Рейна, а на другом берегу зеленые холмы, носившие название Семигорья. Там на улице солнце светило одинаково ярко всем детям — обыкновенным и необыкновенным. А ведь Людвигу не было и семи с половиной лет! И хотя он очень любил музыку и мог без принуждения играть часами, тело его иногда начинало бунтовать.
Руки отказывались бегать по клавишам, ноги стремились соскользнуть с педалей и нестись по улице в дикой мальчишеской гонке.
— Папа, я бы хотел пойти на улицу, — просительно сказал он.
— Пусти его хоть на минуту, — взмолилась мать. — Вечер так хорош!
— А концерт?
Мальчик молчал. Мать продолжала:
— Он трудился так прилежно. У него все получается прекрасно, лучше невозможно, а солнце скоро сядет.
— Иди поработай еще немного, — милостиво произнес глава семьи. — После ужина приду послушать тебя. Если сыграешь без ошибочки, так и быть, отпущу тебя. Иначе — нет!
Людвиг молниеносно сорвал с себя атласный жилет.
— Ну, ну… — ворчал Иоганн Бетховен. — Если даже этот костюм, как ты говоришь, пристал обезьяне, не следует сразу обрывать на нем все пуговицы.
Но мальчик спешил не только потому, что ему был противен его новый наряд, но и оттого, что надеялся быстрее вырваться на свободу.
Тенорист сам аккуратно сложил концертное платье сына и велел жене аккуратно убрать все в шкаф. После этого он уселся за кухонным столом и с большим удовольствием поужинал холодной рыбой с хлебом и изрядным бокалом вина.
Вдруг его мощные челюсти прекратили свою работу. Что такое играет Людвиг? До этого мгновения снова и снова звучала сладкая мелодия прелюда, который когда-то играл Моцарт. Это сочинение Иоганн Бетховен выбрал для концерта намеренно. Оно трудно, и общество, конечно, поймет, что новый чудо-ребенок нисколько не уступает своему предшественнику.
Но сейчас из соседней комнаты несомненно доносилась иная музыка! Она напоминала простую сельскую песенку, печальную, жалобную. Иоганн Бетховен насупился. Мелодия росла, усиливалась, потом внезапно обрывалась. Будто птенец, запертый в светлице, бьется об оконное стекло, падает, отлетает назад и потом снова делает свой безнадежный бросок.
Бедный мальчик! Кому он мог поведать свою мечту о воле? В последнее время он все чаще пытался сочинять пьесы, в которых мог бы выразить то, что не смел сказать словами. Это были простые детские чувства: ликование, радость, грусть, упрямство.
Отец ненавидел эти его занятия. Пустая трата времени! Он не стал долго размышлять. Быстро вошел в комнату с набитым ртом и загремел:
— Что за чепуху ты бренчишь? Терпеть этого не могу! Играй по нотам, больше пользы будет!
Мелодия стихла, оборванная в середине.
— Это я сам придумал, — доверчиво отозвался мальчик. — Тебе нравится хоть немного?
Отец высокомерно фыркнул:
— Думаешь, твоя голова способна придумать что-нибудь дельное? На эти вещи у тебя еще будет времени предостаточно, а сейчас ты позаботься, чтобы уметь то, что нужно для концерта! Ты все хорошо помнишь?
— Да. Пустите меня погулять, папа! — просил мальчик.
— Я уже сказал тебе, — промямлил отец, прожевывая кусок рыбы, — как поем, так устрою проверку. И если все не будет как по маслу, о гулянье и не помышляй!
Отец вернулся в кухню, оставив дверь приоткрытой. Внимательно прислушивался. Из комнаты теперь доносились только звуки сочинения, подготовленного для первого публичного концерта.
Наконец Иоганн Бетховен встал, допил вино, вытер губы тыльной стороной ладони и направился к сыну.
Мать сидела со своим шитьем у окна и с беспокойством следила за ним. Такие смотры искусства начинающего виртуоза нередко кончались затрещинами и плачем.
— Так! А теперь начинай, — сказал отец и придвинул свой стул ближе к роялю.
Смуглое лицо Людвига от страха и волнения побагровело. Руки бесконечное количество раз пробегали по клавишам, но он ни разу не взглянул в ноты. И все же в одном, особенно трудном, месте отец усмотрел ошибку.
— Стой! — закричал он. — Вот отсюда, — показал пальцем в ноты. Сам он не был хорошим пианистом, но ощущение точности исполнения жило в нем с детства.
Людвиг снова проиграл очень трудный пассаж. Ему казалось, что без ошибок.
— Почему в середине ускорил? — сурово спросил отец.
— Я не ускорял.
— Ах нет? Так проиграй снова.